Падение кумиров

Наша новая «бесконечность». Как далеко простирается перспективный характер бытия, и не является ли это вообще его единственной чертой, не превращается ли бытие без интерпретаций, так сказать без «смысла», – как раз в «бессмыслицу», а может быть, с другой стороны, во всяком бытии заложено интерпретирующее начало, – вполне естественно, что с этими вопросами не под силу справиться даже интеллекту, сколь тщательно, предельно честно и усердно он ни анализировал бы самое себя: ибо человеческий интеллект, занимаясь подобным анализом, не может рассматривать себя с точки зрения своих перспективных форм и ограничиваться только ими. Нам не дано увидеть то, что происходит за углом: а ведь как гложет любопытство, как хочется узнать, какие еще бывают интеллекты и перспективы; вот, например, могут ли какие-нибудь существа воспринимать время в обратном направлении или попеременно то в одном, то в другом (что задало бы совершенно иное направление жизни и иное понятие причины и следствия). Но я полагаю, что ныне нам, по крайней мере, не придет в голову нелепая затея, сидя в своем углу, нахально утверждать, будто бы имеют право на существование лишь те перспективы, которые исходят из нашего угла. Скорее наоборот, мы лишний раз убедились в «бесконечности» мира, поскольку не сумели доказать невозможность того, что он заключает в себе бесконечное число интерпретаций. И снова нас охватывает священный ужас: но кому нынче захочется по старинке, недолго думая, обожествлять это страшное чудище, этот неведомый мир? И чуть что не молиться впредь на эту «неведомщину», как на «Неведомого Бога»? Ах, в неизвестном всегда так много возможностей интерпретировать мир, позволяющих обойтись без бога, – пожалуй, в этих интерпретациях даже чересчур уж много всякой чертовщины, дурости и глупости, – включая нашу человеческую, слишком человеческую, которая нам так хорошо знакома…

375

Почему мы кажемся эпикурейцами. Мы, современные люди, очень осторожны по отношению к твердым убеждениям; наша недоверчивость чутко улавливает весь тот пленительный обман, уловки совести, которые можно обнаружить во всякой истовой вере, во всяком безоговорочном «да» и «нет»: чем это объясняется? Возможно, в известной степени здесь проявляется, если угодно, осторожность «ребенка, который уже раз обжегся», осторожность разочарованного идеалиста, но в еще большей степени здесь все же говорит неуемное любопытство отчаянного бездельника, который, измаявшись от праздности в своих четырех стенах, в отчаяньи вырывается на волю и вот блаженствует и упивается безграничностью, «свободой как таковой». И это пробуждает почти что эпикурейскую страсть к познанию, которая цепко ухватывает неоднозначность окружающих вещей, – равно как и отвращение к высокопарным речам и жестам, которыми изъясняется мораль, а также неприятие всех этих нелепых, неуклюжих контраргументов и гордое сознание собственной искушенности по части всевозможных оговорок. Ибо это и составляет предмет нашей особой гордости: умение слегка придерживать вожжи, когда слишком уж разыграется наше неукротимое стремление к достоверности, это самообладание всадника во время самой бешеной скачки: правда, мы не меняем своих лихих, ретивых скакунов, и если нам приходится порой их сдерживать, то уж, конечно, не из чувства страха…

376

Наши растянутые такты. Такое ощущение испытывает всякий художник и человек «творений», люди материнского склада: они всегда думают, что, пройдя какой-то отрезок жизни – который отсекается каждым новым произведением, – они окажутся у самой цели, они всегда готовы покорно принять смерть, им кажется – «мы созрели для этого». И это не говорит об их усталости – скорее это признак своеобразной осенней солнечности, мягкости, которой веет от каждого творения, ощущение зрелости творения, которое остается у его творца. И вот уже замедляется темп жизни, он становится густым и тягучим, как мед, – остаются одни лишь долгие ферматы, вера именно в эту долгую фермату…

377