П.И.Чайковский

Чайковский торопливо сбежал по ступенькам веранды в палисадник, громко и сердито постучал по железу крыши палкой. Эхом отозвался дальний гром. Прошка скатился в клумбу с вербеной и скрылся в зарослях малины.

"Пора бы уж Ларошу быть на месте, — подумал Петр Ильич, опасливо поглядывая на выплывавшую из-за ближней рощи серую растрепанную тучу. — Коляска-то без верха. Ну, как дождик захватит…"

Герман Августович появился с первыми каплями дождя, взбежал на веранду, отряхивая с сюртука дорожную пыль. Всей грудью вдохнул свежий, напоенный ароматами вербены и китайской ромашки воздух.

— Покой у тебя прямо волшебный. Как в милой сердцу старине. Наверняка в таком вот доме жила семья Лариных, возле той скамеечки под липой Татьяна ждала Евгения, замирая от страха и надежды. Завидую и восхищаюсь тобой — умеешь создавать вокруг ту самую атмосферу поэзии, располагающую к грезам, которую я так люблю в твоей музыке.

Петр Ильич улыбнулся:

— Как ты знаешь, в моей музыке не так уж много покоя. Скорей наоборот. Последнее время критики усматривают в ней байроническую мятежность. Да бог с ними, с критиками, хоть ты и принадлежишь к их коварной рати. Давай-ка лучше попьем чаю прямо здесь, на веранде, в окружении разбушевавшейся стихии. Я несказанно рад тебе, дорогой друг, ибо, несмотря на мою любовь к отшельничеству, уже который день испытываю потребность поговорить об искусстве, литературе. И именно среди этой тиши и умиротворения, так будоражащих воображение и мысли. Вечером же, когда высыпят звезды и над садом зависнет полная красоты и неразгаданной тайны июльская ночь, ты почитаешь мне вслух Николая Васильевича Гоголя.

— Но ведь ты, Петя, смолоду знаешь его наизусть, — изумился Ларош. — Помню, мы со смеху покатывались, когда ты изображал Коробочку и Манилова. Ну, а твоему Собакевичу мог бы позавидовать любой корифей драматической сцены.

Чайковский добродушно рассмеялся.

— Помню, конечно. Однако же каждый раз, слушая Гоголя, я испытываю и наслаждение, и гордость, и желание вот так же, как этот чудный писатель, в каждом нюансе чувства быть истинно и беспрекословно русским. И дело тут не в квасном патриотизме — я, как ты знаешь, обожаю французов, среди них Мюссе, Флобера, Мериме, Стендаля. И все-таки Гоголь, Пушкин, Толстой пробуждают во мне еще и силы жить, творить, любить людей, природу, все мирозданье. Знаешь, дружище, когда я прочитал "Иоанна Дамаскина" Алексея Константиновича Толстого, я буквально захлебнулся от восторга и тут же, на полях книги, набросал тему будущего романса "Благословляю вас, леса". Нет, ну ты подумай, какая бездна, какая всеохватность чувства таится в этих строках:

Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды,
Благословляю я свободу
И голубые небеса!
И посох мой благословляю,
И эту бедную суму,
И степь от края и до края,
И солнца свет, и ночи тьму…

Ах, Герман, кабы можно было, еще раз бы написал романс на эти строки. Хотя, признаться, и тот получился недурно. По крайней мере, краснеть за него не придется, правда? — Петр Ильич лукаво смотрит на Лароша.

— Ну, это как сказать. — Ларош изящно намазывает маслом тонкий ломтик хлеба, с удовольствием пробует свежее варенье из клубники. — Если сравнить, к примеру, с моим любимым "День ли царит" на стихи Лели Апухтина, то, может, и придется. Ты, кстати, не помнишь, кто положил на музыку эти восхитительные снова:

День ли царит, тишина ли ночная,
В снах ли в тревожных, в житейской борьбе,
Всюду со мной, мою жизнь наполняя,
Дума все та же, одна, роковая,—
Все о тебе!

Чайковский откидывается на спинку стула и так безудержно хохочет, что по щекам текут слезы.

— А вот и помню, помню. Один начинающий, но многообещающий композитор, которого метр среди критиков назвал "несравненным элегическим поэтом в звуках". Так, кажется, ты выразился по поводу моего "Евгения Онегина"?

…После грозы дышится легко и привольно. В траве блестят щедрые пригоршни изумрудных капель, заливается птичий хор.

Друзья бредут едва заметной лесной тропкой, уходя все дальше и дальше в глубь чащи. Их обступает таинственная тишина, нарушаемая лишь дробным стуком дятла. Вдруг Петр Ильич изумленно вскрикивает, быстро наклоняется, раздвигает мокрую траву.

— Ты только взгляни — ландыш! Мой любимый, мой скромный, мой нежный цветок. Какими же судьбами попал ты из далекой светлой весны в темный июльский лес? — Он бережно кладет цветок на ладонь, любуясь его хрупкой воздушной красотой. — Ты будешь смеяться сентиментальности своего старого, давно седого друга, однако же я не могу без дрожи в сердце видеть эти цветы. Понимаю, такие чувства могут быть присущи институтке либо только влюбленной девице, однако с каждой новой весной все начинается сначала.