П.И.Чайковский

Александр Сергеевич Пушкин, великолепно знавший и любивший знаменитого английского поэта Джорджа Байрона, тем не менее сетовал на него за то, что, избрав своим героем Мазепу, он описал всего лишь один эпизод из юности будущего гетмана и прошел мимо событий его последующей жизни, куда более интересных и драматичных. Прочитав в поэме Рылеева "Войнаровский" строки: "Жену страдальца Кочубея / И обольщенную им дочь…", русский поэт изумился, как мог Байрон опустить столь страшное обстоятельство, употребив весь свой талант на описание картины бешеной скачки дикой лошади, к которой был привязан обнаженный Мазепа, юный паж польского короля Яна Казимира, соблазнивший жену знатного шляхтича Терезу.

Однако Пушкин не учел того, что Байрон знал о Мазепе лишь те подробности, которые мог найти у Вольтера в "Карле XII", вовсе не упоминавшем о дочери Кочубея. Иначе, попадись ему под перо эта удивительная история обольщенной стариком дочери и казненного отца, наверняка никто больше не осмелился бы коснуться этого сюжета.

Ференц Лист, вдохновленный байроновским "Мазепой", написал фортепьянную, а впоследствии и симфоническую поэму, в которой изобразил бешеную скачку лошади по бескрайним украинским степям.

…Желтая записная книжка, которую Чайковский всегда брал с собой на прогулки, вся испещрена пометками, целыми нотными строчками. Главное — создать музыкальный портрет старого гетмана, такой, чтобы будущим слушателям оперы стало понятно, почему красавица Мария, любимица всей семьи, постоянно окруженная толпой знатных молодых женихов, не раздумывая, предпочла им всем коварного старца Мазепу.

Образ Петра Первого, так живо воссозданный Пушкиным, должен остаться за пределами либретто, ибо с драмой героической ему справиться не под силу. Зато можно написать симфоническую картину Полтавского боя, передав в музыке и безудержную храбрость русского войска, и вдохновенную отвагу молодого Петра, и трусливое, позорное бегство шведских захватчиков…

Каменка — лучшее место для создания оперы, ведь именно вблизи этих мест разворачивались описанные Пушкиным события. И вообще сам воздух Украины, казалось, еще насыщен преданиями тех лет: о них поют слепые лирники, рассказывают древние старики, безмолвно шепчут звезды.

Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы…

Пушкин написал свою "Полтаву" за несколько дней.

Опера "Мазепа", по признанию самого композитора, продвигалась "черепашьим шагом".

Он часто приходил в уныние, жаловался близким на то, что уж слишком грандиозен замысел, что ему не под силу поднять такую богатырскую ношу, тем более что силы уже не те. Однако стоило взять в руки томик Пушкина, открыть его на первой попавшейся странице, и сами собой роились в голове мелодии, вызванные к жизни неповторимым мироощущением величайшего русского поэта.

Он стар. Он удручен годами,
Войной, заботами, трудами,
Но чувства в нем кипят, и вновь
Мазепа ведает любовь…

Нет, все это можно пересказать лишь музыкой. Ведь сам сюжет того же "Онегина" может показаться весьма банальным: она любит, он нет, потом влюбляется и он — да поздно. А ведь сколько таится в каждой строке! Так и в "Полтаве" — коварство, любовь, смерть, сумасшествие главной героини. Вроде бы избито, затаскано, излишне "оперно", да ведь у Пушкина воспринимается так, будто нечто подобное случается в первый раз!

Теперь "Полтаву" знал наизусть не только Петр Ильич, а и все обитатели каменского дома, где он усердно работал над новой оперой, укрывшись от летнего зноя в "Пушкинском гроте". Вечерами композитор проигрывал только что сочиненные отрывки, проверяя на своих близких впечатления от музыки, так что теперь Сашенька, хлопоча по хозяйству, напевала ариозо Марии "Какой-то властью непонятной"; хор девушек "Я завью, завью венок мой", открывающий оперу, очень понравился Льву Васильевичу, дети пришли в восторг от великолепной плясовой песни подвыпившего казака.

— Ну, друг мой, это ты здорово задумал — закончить оперу светлой колыбельной песней безумной Марии над убитым Мазепой Андреем, — говорил Лев Васильевич, когда они возвращались вдвоем в поздние сумерки после чудесного купанья в речке. — Сколько нечеловеческих страданий пережила эта еще совсем юная девушка, рассудок потеряла, а вот ведь не растеряла женскую ласку, выраженную этим нежным "баю-бай". Восхитительно, друг мой. Что называется, трагедия в ее высшем духовном смысле.