Ожог

В середине ночи они пили чай и разговаривали. Вокруг их постели живописной толпой расположились милейшие предметы, образуя эдакое, более чем фламандское, космополитическое буйство поп-арта: проигрыватель «Филипс» и несколько пластинок с лицами звезд джаза и прогрессивного рока, белорусский приемник «Океан», большая банка бразильского нес-кофе, сигареты разных марок, и «Мальборо», и синий «Житан», и желтый «Дукат», напоминавший студенческие годы, красный чешский телефон, арабские шлепанцы с загнутыми носками, китайский термос, отечественный кипятильник и эмалированная кастрюлька, чашки поддельного Майзеля, целлофановые пакеты с орехами, марокканские апельсины, длинные хрустящие батоны, полголовы швейцарского сыра, колбаса-салями, несколько банок пива «Карлсберг», тоник «Швепс», кефир, молоко, початая бутылка «Джонни Уокера», рассыпанные таблетки болеутоляющих и спазмолитических средств, лимоны, несколько книг, и среди них антология русской поэзии от Сумарокова до Ахмадулиной. Можно было не вылезать из постели, все время чувствовать друга и одновременно пить чай, курить, что-нибудь немножко есть, звонить по телефону. Пострадавший, например, протянул руку, взял книгу и открыл ее, как будто по заказу, на «Сентябре» Анненского.

…Но сердцу чудится лишь красота утрат,
Лишь упоение в завороженной силе;
И тех, которые уж лотоса вкусили,
Волнует вкрадчивый осенний аромат.

Кожа Пострадавшего подернулась холодком волнения, а это был добрый знак – оживление чувств. Он хотел было прочесть всю малую коллекцию Анненского из этого сборника, но тут почувствовал, что и ее коленка чуть-чуть задрожала, и повернулся к ней с полной готовностью.

– Ты что-то вздрогнула? Она тихо засмеялась.

– Просто коленка дрожит… от усталости…

– Можно? Можно еще немного?

– Зачем ты спрашиваешь? Конечно, можно. Сколько хочешь.

– Ты устала, бедняжечка.

– Да, бедняжечка устала.

– Ну, я совсем немного и тихонько

– Сколько хочешь, пожалуйста.

– Ты морщишься чуть-чуть. Что, больно?

– Да, немного стало больно, но это ничего.

– Мне тоже немного больно. Немного стер себе сбоку.

– Бедный мой солдатик! Зачем же так стараться?

– Он не старается. Просто так уж все идет.

– И не надоело?

– Не надоело. Должно быть, ночь какая-то особенная. Вот утро придет, и выкину тебя на помойку.

– На помойку? А я буду там плакать.

– Плачь, пожалуйста, там, на помойке.

– Ой, Боже мой! Тебе и выбрасывать будет нечего! Смотри, какая я тонкая из-за тебя стала! Я лучше к тебе прилеплюсь. Не выбрасывай меня на помойку.

– Ладно, я тебя под свитером буду носить.

Как блаженна, как волшебна была эта реальность, эти реальные, такие нежные, такие крепкие ощущения! Откуда он вынырнул, этот мир? Долго ли плыл в эту ночь по страшным, но совсем уже забытым глубинам?

Я никогда уже не покину этот мир, твердил себе Пострадавший, лаская свою любимую, покуривая сигарету, грызя орехи, попивая тоник-вота и не поворачивая головы к окну, даже не думая об этом окне, без всякого усилия отворачиваясь от этого окна, залепленного глазом.

Он знал, конечно, что окно залеплено снаружи огромным глазом праздничного портрета, но у него хватало сил не поворачиваться и воображать себе за окном звездную ночь, ветви деревьев, пульсацию какого-то отдаленного жилмассива, словом, жизнь.

Как все славно вокруг – вот звонит телефон! Изделие человеческих рук, продукция чехословацкой индустрии, красная пластмассовая скорлупа, а в ней сгусток человеческого гения, начиная еще от Эдисона! Все эти дрожащие мембраны, пучочки проводов, эбонитовые втулки – да что же может быть лучше? Передача звуков, а значит, и мыслей на расстояние! Ты лежишь на тахте в центре необозримой реальности, и в то же время ты связан со всем миром! По сути дела ты можешь стать своеобразным центром мира, от Якутии до Тасмании! Крути диск, заказывай города – Париж, Брюссель, Лос-Анджелес, будь настойчив и ты станешь центром мира! И все благодаря вот этому простому, как «Фольксваген», красному жуку, этой лаконичной пластмассовой форме! Нет, все эти разговоры об отчуждении современного человека – простой снобизм!

Любимая говорила с кем-то. Кто-то что-то ей верещал. Женские дела. Вздор. А что, если во время разговора начать свою очередную – прости меня, моя любовь, – очередную нежную атаку?

– Нет-нет, я не мешаю тебе, продолжай разговор, только чуть-чуть повернись вот так, только чуть-чуть вот так… продолжай разговаривать…

Он наслаждался реальным ощущением жизни, а она продолжала разговаривать по телефону и хмурила брови. Чего она хмурится?

– Нет, это невозможно, – говорила она. – Оба? В один день?

– Но это немыслимо! – говорила она. – Оба и в один день?!

– Ужас какой-то! – говорила она. – Не могу поверить…

Тут у нее начали сокращаться матка и стенки влагалища, она тихонько застонала и выронила трубку.

И все время, пока сокращались налитые кровью органы, пока исторгалась секреция, красная трубка с эбонитовым наушником верещала детским голоском-чиполлино: