Ожог

Когда в щель заглянуло измученное ленинградское солнце, Лиля уже проснулась. Кое-как сев на кровати, она сунула распухшие в щиколотках ноги в прохудившиеся обрезанные валенки, вздохнула, посидела ещё немного и медленно поднялась. Пора. Нужно топить «буржуйку» – комната промёрзла насквозь, заледенела. Нужно сходить за водой и сделать к завтраку кипяток – у брата Лёшки не хватит сил поднять даже стакан, не то, что бидон. Раньше она ходила с ведром, но последнее время уже не было сил, чтоб его поднять. И Лиля стала ходить с бидоном. Лучше принести поменьше, чем уронить и разлить всё на полпути. А ведь и на себя может пролить, и тогда уж точно воспаление лёгких, а противостоять болезни она не сможет.

Лиля стащила с головы продранную шапку-ушанку, как могла, расчесала спутанные в жёсткие колтуны волосы, глядя на себя в помутневшее от времени зеркало. Большие глаза, такие весёлые и живые прежде, смотрели с пугающим безразличием, щёки ввалились, губы побледнели и растрескались. На худом лице двумя тёмными дугами выделялись брови, скулы заострились и стали похожи на голые кости. Но какое это имело значение?

На лестнице было темно. Лиля, щупая ногой ступени перед собой и крепко держась за перила, стала осторожно спускаться вниз. За ночь снега намело ещё больше, в высоченных сугробах узкими лентами тянулись несколько новых тропинок. Она заковыляла по одной из них. Бидон тихонько скрипел ручкой, дребезжал, раскачиваясь на хлёстком колком ветру. Заиндевелое небо хмурилось, сутулилось над потерявшим свой привычный облик Ленинградом, и сыпало на крыши крупные хлопья снега. Те белой порошей кружили в тишине и беззвучно садились на верхушки сугробов, протискивались в щели на окнах и превращались в стылый лёд на узких бетонных ступенях.

Лиля прошла под гулкой аркой и свернула на пустынный тротуар. У стены дома лежал лицом вниз человек. Снег уже почти припорошил его, лица не было видно совсем. Лиля прошла мимо, осторожно ступая по льду, только бидон печально и жалобно скрипнул в её руке. Пальцы умершего человека скрючились, вмёрзли в тротуар, синие ногти выделались чёрными лунками. А злой ветер трепал край серого пухового платка, который ещё не успел сковать вездесущий ледок. Мужчина это или женщина? Не разберёшь. С началом блокады все почему-то стали похожи.

На обратном пути Лиля встретила девочку лет десяти. Та, упираясь, тащила за собой санки с привязанным к ним окоченевшим телом. И опять непонятно, мужчины или женщины. Может быть, старика или ребёнка. И снова Лиля прошла мимо, даже глаз не подняла. Сейчас все умирают, так что смотреть?

Лёшка уже проснулся и ждал её, сидя на кровати. Лиля взяла из кучи в углу заранее приготовленные щепки, сложила в «буржуйку», поискала взглядом спички. Лёшка молча глядел на неё. Под глазами его пролегла тёмная синева. Он безразлично следил за ней, пока она кипятила в старом эмалированном чайнике воду, пока варила на завтрак кашу из с таким трудом добытой дуранды. Прожевать её было невозможно, поэтому приходилось глотать целыми кусками, обдирая горло, но всё же это была какая-никакая, а еда.

Хлеба у них не осталось совсем. Ещё вчера они съели сегодняшний паёк, а сегодня Лиля пойдёт выкупать завтрашний. Если на неё хватит. Могут и не дать – такое уже бывало, когда однажды водопровод лопнул от мороза.

Чайник понемногу нагревался. Языки пламени бесновались в квадратной пасти «буржуйки», бились о металлические стены, словно в попытках вырваться на свободу. В комнате стало чуть теплее. Лиля протянула ладони к огню, безотрывно глядя на чайник. Местами эмаль отбилась, местами заметно потускнела или почернела. Когда-то пёстрые лилии на круглом блестящем боку стали совсем блёклыми и унылыми.

– А помнишь, Лёшка… – едва слышно сказала Лиля. – Помнишь, день рождения у Игоря был? Подарки… Перед самой войной ведь…

Она умолкла. Собственный голос казался ненастоящим, будто и не ей он принадлежал вовсе, и звучал в холодной тишине отрывисто и напряжённо. Когда они перестали разговаривать? Лиля не помнила. Казалось, они всю жизнь провели в тишине, нарушали которую только обстрелы и бомбёжки.

Она повернулась к брату. Нет, нужно говорить. Нужно. Нельзя молчать.

– Лёша…

Его глаза лихорадочно блестели, на впалых щеках ярко горел болезненный румянец. Он сидел, обеими руками вцепившись в край кровати, брови тяжело нависали над вспухшими веками.

Закипел чайник. Лиля торопливо плеснула в алюминиевую кружку кипятку. За ночь та успела заледенеть, по краю и на ручке осел синеватый иней. Она стряхнула его пальцем и дала кружку брату. Лёшка протянул было худую руку, но она бессильно повисла плетью.

Лиля напоила его сама. Он пил, казалось, через силу, заставляя себя глотать, а потом улёгся обратно и уставился прямо перед собой пустым взглядом. Белые губы раскрылись.

– Лиля, у нас есть хлеб?

Она зажмурилась, проглотила твёрдый ком в горле.

– Пока нет. Но попозже я схожу в булочную, сегодня, наверное, получится выкупить…

– Лиля… – надломленно прошептал Лёша. – Лиля, дай мне немного хлеба…