Ожерелье Дриады

На восьмой день произошло то, чего Дафна ждала и одновременно боялась: появилась Шмыгалка. Случилось это вечером, хотя Эльза Керкинитида Флора Цахес и вечером была воплощенная бодрость. Оптические прицелы ее очков укоризненно нацелились сперва на Корнелия, а затем, убедившись, что он выскользнул из комнаты, на главную свою мишень – на Дафну.

– Ну фот, тарогой мой фюпсик! Как ты себя фюствуешь?

– Плохо! Кашляю вот, – быстро сказала Дафна.

Шмыгалку провести ей не удалось.

– Кафель вылечишь позже! Тафай перейдем сразу к делу! Чем пыстрее прижжешь ранку, тем меньше пудет фоплей! – сказала она с видом медсестры, которой не терпится сделать укол большим шприцем.

Даф ждала вопроса, созерцая под толстыми стеклами увеличенные зрачки Шмыгалки. И вопрос прозвучал:

– Пофумала, о чем я тебя фросила?

Даф молчала.

– Так «да» или «нет»? Идешь со мной или остаешься?

– Не знаю. Я не могу так скоро. Я еще не решила, – выдавила Даф.

Ей казалось, что преподавательница по музомагии сейчас раскричится, будет давить, но та отнеслась к ее ответу как к чему-то ожидаемому.

– Ну и нефажно!

– Почему неважно?

– Я, фюпсик мой, знала, что ты путешь колепаться, и сделала фсе за тебя! – успокоила ее Шмыгалка. – Пусть ты путешь на меня злиться какое-то фремя, но рано или поздно скажешь мне «спасибо». Я таждусь этого момента!

– За что злиться? – испуганно спросила Даф.

– Час назад я была на приеме у Фроила. Сообщила ему, что поюсь за тебя и что Пуслаеву нужен новый хранитель! – жизнерадостно продолжала Эльза Керкинитида Флора Цахес.

Даф смотрела на паркет под ногами. Ей важно было, чтобы он перестал вращаться. Глупо будет вот так вот взять и упасть.

– И что он сказал? – спросила она как будто без всякого выражения.

– К софелению, ничего! Сообщил, что пришлет свой фриказ сам! – отрезала Шмыгалка. – Но уферена: он фнял моим тофотам! Он кфайне фнимательно слушал! Я же была, как фсегда, упетительна!..

Рядом возник златокрылый. Он вложил в руку Шмыгалке конверт и мгновенно исчез. Это был профессиональный курьер – не чета «Корфелию», который неделю промариновал бы его в своей сумке, а затем устроил бы из его вручения целое лазерное шоу.

– Ну фот и фриказ Фроила! Тебя отзывают! Я же кофорила! – сказала Эльза Керкинитида. – Сопирайся, тарогой мой фюпсик! Не пудем тянуть Тепресняка за фост!

Даф повернулась и, ничего не видя, все шла, шла, шла, пока не уткнулась в стену. У нее было ощущение человека, которому должны выстрелить в затылок.

* * *

Мефодий считал дни, когда Дафна к нему вернется. Хуже всего, что он не знал, сколько нужно ждать, поэтому дни нельзя было отнимать, а можно было только складывать. И Меф складывал. Как дикий человек, делал ножом зарубки в ванной на двери и удостоился от дяди Хаврона титула «ужаленного пчелой в мозг».

Мефу это было безразлично. Он действительно ощущал себя «ужаленным в мозг». Он все ходил, не находя себе места, натыкался на стены, не понимал содержания книг, которые читал. Мог трижды прочитать страницу прежде, чем до него вообще доходило – что перед ним: учебник или художка.

На работу он вышел раньше, чем закончился отпуск, и этим так поразил всех, что Митина три дня пыхтела, не зная, какую гадость ему сказать. Меф смотрел на Митину и любил ее. Просто любил, абстрактно. Ему казалось, что вот, какой она хороший человек. Ругает его, цепляется, две докладных написала на тему «съедания просроченного йогурта, направленного по накладной для уничтожения», а все равно хороший. Да и вообще плохих людей нет. Когда у человека все внезапно становятся плохими, а он один хороший, это верный признак того, что в детстве надо было меньше вертеться в коляске и вообще не нюхать столярный клей.

Как-то после ранней смены Меф съездил в универ, чтобы уяснить окончательно, светит ли ему что-нибудь, кроме солнышка.

В приемной комиссии замотанная седая дама вначале потребовала у него, чтобы он вышел в коридор и не вычерпывал легкими воздух, которого и так нет, а потом внезапно вспомнила, что ей нужно срочно перенести стол с одного этажа на другой, на кафедру. Других достойных кандидатов на переноску мебели не отыскалось. Пока Меф, потея, волок в одиночку тяжеленный стол со встроенной тумбой, заставляя его «шагать» по ступенькам, дама прониклась к нему симпатией.

– Погодите! А оно вам все надо? – спросила она, когда стол после третьей попытки благополучно вписался в дверь кафедры.

– Что надо? – не понял Меф.

– Ну вот это все! – Дама кивнула на гору дипломных работ, лежащую на полу и задумчиво накренившуюся в сторону ближайшей стены.

Буслаев сказал, что надо. Дама подумала и, сказав, что ничего не обещает, записала его имя и телефон.

– А то мебель старая, тяжелая, а таскать некому. Все сплошь бывшие пианистки! Стул и тот вдвоем волокут!.. А фамилия у вас, дорогой мой, филологическая. Может, вам на филфак стоило поступать? На русское отделение? – произнесла она с размышляющей интонацией.

Университет Меф оставил обнадеженным и отправился домой пешком, хотя до его спального района было километров двадцать. Он шел, пытался, но все никак не мог устать.