Овертайм

— Комната Эштона на втором этаже слева. Можешь отвести его в душ, пока я буду искать что-нибудь из еды?

— Конечно, только принесу вещи из машины.

Выхожу на улицу, оглушенный пульсом, громко стучащим в моих висках. Она знает. Но по-прежнему даже не попыталась сбежать. Это же хороший знак, да?

Десять минут спустя я затаскиваю Эштона в душевую, сажаю его и прислоняю спиной к стене, не потрудившись раздеть.

— Какого хрена ты делаешь, мужик? — орет на меня он, когда я включаю ледяную воду.

— Это всего лишь душ. Почему ты орешь так, словно я тебе кулак в задницу засунул?

— Отсоси.

— Ты, когда напьешься, всегда ведешь себя как четырнадцатилетний пацан?

Эштон пронзает меня злобным взглядом, и я делаю воду теплее. Он опирается головой на стену позади себя и шумно выдыхает.

— Я даю тебе свое благословение.

— На что? На спасение твоей задницы?

— Искренне не понимаю, почему ты так одержим моей задницей, но можешь поцеловать меня в нее и пойти на хрен.

— Извини, но есть лишь одна задница, которую я хочу целовать.

— Какой же ты тупой. — Эштон морщится и мотает головой.

— Но ты все-равно только что дал мне благословение жениться на твоей сестре, — хрипло произношу я. — Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы ты, как я сам, просрал годы, прежде чем, наконец, жениться на любимой девушке. Я хотел провести с Лизой всю жизнь, называть ее своей женой, обзавестись детьми. Но в итоге она носила мою фамилию меньше суток. Ее сбил пьяный водитель прямо на подъездной дорожке у нашего дома, когда она в свадебном платье слезала с моего мотоцикла.

От его истории по моему телу пробегают мурашки. Я сажусь на корточки рядом с Эштоном и кладу руки ему на плечи, крепко сжимая.

— Ты не должен винить себя в ее смерти. Твой отец говорил что-то про поиски того ублюдка. Его так и не нашли?

Эштон отрицательно кивает головой.

— Когда мы вернемся домой, ты расскажешь мне все, что знаешь. И мы попробуем что-то выяснить. — Трясу Эштона за плечи, и он поднимает на меня свои глаза. — Мы семья, придурок. Независимо от ответа твоей сестры. А теперь я собираюсь нарушить наш пропитанный гомоэротикой момент и свалить отсюда, пока ты моешься.

Я выпрямляюсь и выхожу из душевой, чтобы скорее отправиться к Эбби.

Когда я спускаюсь вниз, то с кухни раздается звонкий смех моей девушки. Снимаю в коридоре промокшую обувь, достаю из шкафа пиджак и направляюсь к ней.

Эбби сидит за круглым столом из светлого дерева, стоящим по центру комнаты. Прямо над ним, с потолка, низко свисает лампа с голубым абажуром, освещающая центр стола, который уже накрыт на четверых. Улыбка расползается по моему лицу при мысли о том, каким уютным становится все, к чему прикасается эта удивительная девушка. Она сидит ко мне лицом и держит в руке вилку с нанизанным на нее кусочком мяса. Когда ее взгляд находит меня, то ее лицо озаряется.

Черт побери, я хочу, чтобы так было всегда.

Хочу возвращаться с выездов и находить ее на нашей кухне, где она приготовит для нас вкусный ужин. А после того, как мы насытимся пищей, я буду насыщаться ею. Прямо на кухонном столе. И так каждый день. Пока кто-то из нас не сдохнет. Надеюсь, что сначала умру я, потому что я не хочу жить без нее. Ни единого дня.

После того, как я чуть не потерял ее вчера, я осознал, какой я, оказывается, везучий ублюдок, что эта долбаная история не закончилась трагедией. Что мою девочку не сломали. Поэтому утром, перед тренировкой, я совершенно случайно оказался в ювелирном.

По дороге на тренировку останавливаюсь на светофоре. Мой взгляд падает на ювелирный магазин, расположенный справа от моего «БМВ». Резко выкручиваю руль вправо и паркуюсь. У входа замираю и достаю из кармана штанов свой телефон.

— Привет, милый, — раздается голос матери.

— Привет, мам.

Молчание.

— Все хорошо?

— Я… Мам, когда ты поняла, что любишь папу?

— Думаю в тот же день, когда встретила его. Я влюбилась в его глаза.

Я снова молчу.

— Рид, ты позвонил мне, чтобы мы помолчали вместе?

Шумно выдыхаю и произношу:

— А что если я буду хренов… то есть плохим мужем?

— Ты не можешь знать наверняка, пока не попробуешь.

Тишина.

— Пообещай, что ты не будешь упрекать меня, если я облажаюсь.