Овернский клирик

Когда монсеньор наконец сообразил, что рот можно закрыть, он на радостях поспешил извлечь пряник – не пропадать же добру! Это был документ, куда следовало вписать имя будущего епископа Памье – мое имя. Когда я отказался, епископ, наверное, счел, что в Сен-Дени собирают со всех концов Христианского мира блаженных – вместе с юродивыми.

Я счел момент подходящим, намекнув, что нужная кандидатура уже имеется в распоряжении Его Преосвященства. Некий брат из Сен-Дени вполне пришелся ко двору в Памье, успел освоиться и даже начал разбираться в овцеводстве…

Так брат Петр стал епископом. Конечно, еще предстояло согласовать это с графом, написать в Рим, но монсеньор Рене заверил, что трудностей не предвидится. Он прямо сиял – его лазутчики, конечно, уже узнали все об отце Петре Нормандце, управляющем епархией Памье. Пьер устраивал монсеньора Рене во всех отношениях, и прежде всего тем, что ничего не понимал в хитрых интригах, которые, словно паутина, оплетали всю Окситанию.

Итак, пришлось посылать за Пьером, и пораженный парень выслушал длинную речь на высокой латыни об обязанностях пастыря. Надеюсь, хотя бы половину он понял. Во всяком случае, держался мой нормандец с превеликим достоинством.

А вечером, когда настало время отдохнуть, в монастырь прибыл посланец монсеньора Орсини. Не простой гонец – кто-то из Рима, желающий поговорить со мною. Короткое письмо я уже прочел. Его Высокопреосвященство вызывал меня во Флоренцию для доклада.

– Почему не в Рим? – поинтересовался отец Джауфре, которому я показал кардинальское послание. – Ведь если монсеньор считает дело важным, вам, возможно, следует поговорить с Его Святейшеством.

– Вот этого он и не хочет.

Я вновь представил себе холодное улыбающееся лицо Орсини. «Овернский клирик! Овернский клирик! Вы же все видели. Ну, признайтесь, что вы ошибались, а я был прав!»

Он не смирится с отчетом монсеньора Рене. Он будет искать правду – и найдет. Он уже собрал хворост – много хвороста. По всей Европе, по всему Миру Христианскому…

Что я мог ответить? Что логры – последние из них – не опасны? Что они не демоны, а такие же Божьи создания, как и мы? Это лишь слова. Даже если он поверит, остаются еще те, кто поклоняется шутам в рогатых масках, остается вездесущий брат Пайс с его «чистыми», да и сам архиепископ Рене Тулузский вместе с Его Светлостью.

Все это так, но лекарство будет горше болезни. Святейшее Обвинение попадет в руки таких, как де Лоз, и таких, как монсеньор Рене. Для кого припасен хворост?

– Я попытаюсь объяснить, – проговорил я вслух. – Если надо, буду требовать встречи с Его Святейшеством. Должен же кто-то понять!

Отец Джауфре кивнул, но без особой уверенности. Он-то понимал – и то, какая опасность грозит Церкви, и то, как трудно ее предотвратить.

– Пойду, – я встал и устало расправил плечи. – Интересно, что нужно этому посланцу?

Отец приор развел руками, и мы молча вышли в темный и пустой в этот час коридор. Почему-то вспомнилось подземелье, ровные гладкие своды, долгий ряд ниш…

Возле двери, за которой ждал меня посланец кардинала, я немного подождал, чтобы успокоиться. Волноваться не стоит. Это еще не Орсини, силы следует поберечь…

В келье ярко горели свечи. Первое, что я заметил, – богатый алый плащ, небрежно брошенный на ложе. Значит, это не клирик.

У окна стоял высокий седой старик в расшитом серебром камзоле. Услыхав, что дверь открылась, он медленно обернулся. На меня смотрело морщинистое, дочерна загорелое лицо. Под седыми бровями блестели молодые живые глаза.

– Вы хотели видеть меня, мессир?

Он отшатнулся, рука дернулась, словно посланец грозного кардинала увидел призрак. Резкий тяжелый вздох:

– Нет! Я хотел видеть не вас…

Оставалось удивиться.

– Я – брат Гильом из Сен-Дени. Вы хотели…

– Да на кой черт мне какой-то там брат Гильом! – голос, привыкший командовать сотнями латников, загремел, заполнил всю келью. – Андре! Андре де Ту! Это что – ты?

Я почувствовал, что ноги подкашиваются. Не помня себя, опустился на табурет. Горло перехватило.

– Нет… Это не я, Лодовико. Это уже не я…

– Ах ты дьяволеныш! – Лодовико Карачиолли одним прыжком оказался рядом. Я почувствовал, как меня хватают, трясут, угощают тумаками. О, мои бедные кости! В конце концов я двинул его в грудь, и Лодовико рухнул на ложе.

– Ха! – загорелое лицо усмехнулось. – Теперь узнаю! Ну чего, малявка, не ожидал?

«Малявкой» я был в свой первый год в Палестине. Мне только что исполнилось семнадцать, а Карачиолли – Грозе Сарацинов – целых двадцать пять.

– Не ожидал! – честно признался я. – Думал, какой-то смиренный брат…

– Еще чего!

Лодовико пружинисто вскочил, загорелая морщинистая рука обхватила мою шею:

– А я ехал, ехал и все думал, какой ты сейчас… Господи, Андре, двадцать лет!.. Нет, больше!

– Больше, – вздохнул я. – Больше, дружище.