Отворите мне темницу

Меланья молчала. Тёмные глаза её мутно, безразлично блестели из-под полуопущенных век. Она лежала на боку, неловко скорчившись, на лавке в «отнорочке» Устиньи. Платка на ней не было, и чёрная коса, растрепавшись, свешивалась лохматой верёвкой до самого пола. За окном давно стемнело, и голубое, перечёркнутое решёткой пятно лунного света лежало на полу. Вздохнув, Устинья встала, подняла стоящее возле лавки ведро и, собираясь вынести его, нерешительно посмотрела на неподвижную Меланью.

Дверь, скрипнув, приоткрылась.

– Устя… Ну, что? Уже можно к ней?

– Василь Петрович, ну просила ж я вас! – сердитым шёпотом отозвалась она. – Ну, к чему вы тут? Идите, идите с Богом спать! Вы мне её ещё, чего доброго, до припадка доведёте! Ступайте, говорят вам, и так уже…

– Устя, я никуда не пойду. – упрямо сказал Лазарев. – Я не сделаю отсюда ни шагу, пока не поговорю с Малашей. Сделай милость, впусти меня. Ей уже лучше, она может говорить?

– Может. – помолчав, ответила Устинья. – Только вот, ей-богу, не надобно вам сейчас к ней.

– Она… сама это сказала?

– Ничего она не говорила! – рявкнула Устинья. – Могли б и сами додуматься! Умный ведь человек-то, а…

– Устя, я круглый дурак. Пусти меня к ней.

– Да идите, неслух, нешто с вами сладить можно! – в сердцах поднялась фельдшерица. – Только смотрите не напортьте мне… Я покуда сбегаю ведро вынесу да в палату к Костроме загляну, а вы глядите тут! Ежели что – сразу меня кличьте аль Михайлу Николаича! Он там за стенкой не спит ещё.

– Не беспокойся. – Лазарев неловко, торопливо протиснулся мимо Устиньи в комнатушку.

Луна ушла из окна, и голубое пятно погасло. В полной темноте Лазарев сел на пол рядом с лавкой. За стеной снова брякнуло ведро, скрипнула дверь: Устинья вышла во двор.

– Малаша, это я. Ты не спишь? Ты слышишь меня?

Тишина. Лазарев, подавшись вперёд, напряжённо всматривался в темноту. Но женщина лежала спиной к нему, не поворачивалась.

– Малаша, прости меня.

Нет ответа. Из-за стены, из лазарета, донёсся хриплый, сдавленный стон, невнятная брань. Её перебил ласковый, успокаивающий голос Устиньи. Босые ноги дробно простучали через сени, послышался слабый плеск воды. Снова босоногая дробь – уже назад. Нетерпеливый бас Иверзнева. Хлопок двери. Тишина.

– Малаша, я не хотел лгать тебе. Спасением души клянусь, у меня в мыслях не было, что она… что моя… что эта женщина отыщет меня здесь. Мы не виделись с ней несколько лет. Я уверен был, что она и думать забыла обо мне! Я потому и не рассказывал тебе… просто не видел в этом никакого смысла! Если бы я мог только подумать… Малаша, поверь, дороже тебя у меня никого на свете нет, и если ты…

– Глупость говорите, Василий Петрович. – послышался сорванный, чуть слышный шёпот. – Как же это жена о законном муже позабыть может? И как жене мужа не искать, коли уехал не сказавшись? Грех вам этак поступать было. И с ней, и со мной.

– Малаша, клянусь, всё было совсем не так! – Лазарев, забывшись, заговорил громко, взволнованно, но сразу же, осёкшись, умолк. Помолчав, продолжил – уже шёпотом:

– Малаша, поверь, я не оставлял её… верней, не оставлял так, как ты думаешь. Лидия Орестовна сама была рада избавиться от меня! Она любила совсем другого человека, а я… Мне не стоило и вовсе… Впрочем, всё это уже ничего не значит. Она здесь совсем не потому, что ей нужен я. Малаша, милая, голубчик мой, как же ты могла подумать… Как ты могла сделать с собой такое?! Я чуть не умер от страха, пока Устинья тут приводила тебя в чувство! Неужели ты никогда, ни одной минуты мне не верила? Малаша, я люблю тебя! Кроме тебя, у меня никого нет, и…

– Перестаньте, за ради Христа, Василь Петрович! – перебила его Меланья. – И про жену свою худого не говорите. Негоже это… Коли так уж она плоха, для чего ж вы на ней женились? На вожжах, поди, никто не тянул, сами захотели…

– Малаша! Это была страшная ошибка, и…

– Эко молвили – ошибка… Брак законный, Василь Петрович, а не ошибка. – сдавленно поправила его Меланья. Лунный свет, заглянув в другое окно, протянул длинный дымный луч через всю комнату, упал на лавку и предательски высветил бледное, залитое слезами лицо женщины. – Уж коль вам венчаная жена – ошибка, то я-то тогда что ж?.. Половичок в сенцах, ноги вытирать.

– Малаша, как же ты можешь?..

– Вот так и могу. Сама, дура, и виновата. Говорили ж мне… И понимать должна была всё. Про вас и про себя. Кто я? – баба каторжная. Вы меня не обижали, при себе держали на работке лёгкой – и на том вам спасибо. А более мне вам и сказать нечего. И ступайте с Богом, уж заполночь. Одна только просьба у меня к вам – кухарку себе новую возьмите. Мне легче воду с бабами в упряжке тягать, чем с вашей супругой в одном дому быть. А с вами – тем более.

– Малаша, ты… – начал было Лазарев – и умолк, беспомощно уткнувшись лбом в стиснутые кулаки. Молчала и Меланья. Наконец, Лазарев поднял голову.

– Малаша! Пожалуйста, послушай меня…

– Да уйдите ж вы! – отворачиваясь к стене, тяжело, с болью простонала она. – Не могу, не могу, не мучьте… Век бы мне вас не видеть!