Ответ знает только ветер

— Мы знаем, что Килвуд во всяком случае в пять часов утра был уже мертв. Потому что именно в пять утра мы нашли его мертвым. Вы приехали в пять тридцать. Были ли на трупе пятна? — спросил Лакросс.

— Я не нашел ни одного.

— Следовательно, не прошло еще трех часов…

— Минуточку, дети мои, минуточку! При быстрой смерти, например, при удушении, кровь свертывается хоть и быстрее, но в первые двадцать четыре часа вновь разжижается, поэтому в таких случаях трупные пятна появляются позже. Хотя с другой стороны…

Рикар из министерства финансов издал громкий стон.

— Ну, ладно, дорогой доктор, — мягко сказал Руссель. — Пожалуйста, укажите нам — при всех оговорках и неточностях — самый ранний и самый поздний момент смерти Килвуда.

— Но я не могу назвать точное время! И никто не может!

— Ну хотя бы примерно.

Вернон проворчал:

— Примерно — значит, вы разрешаете мне до часа отклонения в ту или другую сторону?

— Да.

— Тогда я сказал бы, что Килвуд умер не раньше ноля часов тридцати минут и не позже часа тридцати. Это однако означает…

— …что он мог умереть и уже в половине двенадцатого и только в половине третьего, ясное дело, дорогой доктор, — сказал Руссель.

— I’ll be a son of a bitch,[15] — сказал американец.

Вернон, не понимавший ни слова по-английски, радостно ему кивнул.

А Лакросс сказал мне:

— Кстати, все ваши образцы почерков мы передали нашему эксперту.

— И что же?

— Он абсолютно исключает, — даже при условии, что письмо с угрозами было написано искаженным почерком, — что хотя бы один из собранных вами образцов совпадает с почерком того письма, — ответил Луи Лакросс.

Я резко повернулся и вышел из ванной комнаты, пересек спальню и оказался на балконе. Там я долго дышал полной грудью, крепко вцепившись руками в парапет. Если бы я еще хотя бы секунду слушал все, что там говорилось, я бы созрел для дурдома. Я стоял и смотрел на глубокую, зеленую долину Граса. В мерцающем воздухе цветники парфюмерных фабрик переливались всеми оттенками фиолетового, красного, желтого, голубого, белого и оранжевого. Вид открывался поистине прекрасный, а у меня на душе было так тошно, как не было еще никогда в жизни.

30

— Карин, — сказал я жене, — я хочу с тобой развестись.

— Повтори это еще раз, — сказала она.

Она была в халатике, небрежно причесана и не подкрашена, она не знала, что я приеду, и на ужин был только сыр и пиво. Мы с ней сидели визави за обеденным столом в гостиной, было девять часов вечера и в гостиной горели четыре высоких торшера с большими шелковыми абажурами медового цвета.

Я повторил:

— Я хочу с тобой развестись, Карин. Мне очень жаль, но я тебя больше не люблю и не могу больше с тобой жить. Я хочу с тобой расстаться.

— Из-за другой женщины?

— Да, из-за другой женщины.

— У тебя к щеке прилип кусочек сыра, — сказала моя жена. — Смахни. Я знала об этом уже тогда, когда ты приезжал сюда в последний раз. Меня не обманешь.

— Я люблю эту женщину, Карин, — сказал я и показался сам себе гнуснейшим подлецом и ничтожеством, кем на самом деле и был, но я не мог ничего с собой поделать, в самолете я тысячу раз все обдумал. — Эту женщину я люблю, — еще раз повторил я.

— Эту мерзавку. Связывается с женатым человеком…

— Она не знала, что я женат. Но потом я ей сказал.

Карин допила свой стакан и налила себе еще. Потом закурила сигарету и разглядывала меня сквозь прищуренные веки.

— И тогда она заявила: если ты не поговоришь со своей половиной и не выложишь ей все как есть, я тебя больше не приму в постели, так было дело?

— Нет, не так.

— Ах, не ври мне в глаза хотя бы теперь, трусливый пес!

— Но все было не так. А совсем по-другому.

— А как? Как? Как это — «совсем по-другому»?

— Не важно. По-другому, и все.

— Как ты умеешь облегчить себе жизнь, — сказала Карин.

— Нет, именно этого я как раз и не умею, — возразил я. — А если бы умел, расстался бы с тобой уже много лет назад.

— Это почему же?

— Потому что уже много лет назад все между нами кончилось. Потому что я тебя разлюбил. Но и ты давно уже меня не любишь, признайся.

— Я всегда тебя любила. И буду всегда любить, хотя ты и свинья, — сказала Карин.

— Но это неправда, — возразил я.

— Нет, правда, — сказала Карин.

Потом она начала плакать, и плакала беззвучно. Она продолжала курить и пить пиво, а слезы все текли и текли по ее смазливому личику, и конца им не было. Разговор дальше шел вполголоса.

— Что ты вообще знаешь обо мне и о том, как я тебя люблю? Разве это тебя когда-нибудь интересовало? Черта лысого! И все из-за этой шлюхи в Каннах, да?

— Эта женщина живет в Каннах, — сказал я.

— Что уж такого особенного ты нашел в этой каннской шлюхе? — спросила моя жена. — Она что — необычайно хороша в постели? Намного лучше, чем я?

— Я с ней еще не спал, — ответил я.