На другое утро Битнер, придя в цех, тут же вызвал в контору Балинта. Старый мастер был явно возбужден, лицо его покраснело и блестело потом, складки рубашки над обширным животом выбились из-под жилета.
— Присядь-ка, сынок, — сказал он, указывая на стул около стола. — Ты ведь знаешь Сабо, верно? С ним работал на шлифовальном?
Балинт остался стоять. — Сабо обучал меня.
— Только что он подкараулил меня на углу, когда я в мастерскую шел, — отдуваясь и отирая платком пот, пропыхтел Битнер, — и стал грозить, что распорет мне живот, если я не возьму его назад.
Балинт смотрел на елейное и одновременно взбешенное лицо мастера.
— Ты про него что знаешь? — спросил Битнер.
— Это вы о чем?
— Что он болтал обо мне за моей спиной? Может, и раньше под меня подкапывался?
Балинт промолчал.
— Как он судил обо мне? — спросил Битнер. — Не говорил ли, часом, будто я предаю рабочих?
— Такого не говорил.
— Ага, такого не говорил, — повторил Битнер. — Ну, а не говорил, например, что я социал-фашист?
Балинт покачал головой.
— Точно помнишь? Слово «социал-фашист» не говорил? Или не говорил — горе-демократ!
Балинт засмеялся.
— Не говорил.
— Больно уж ты веселый, — проворчал мастер. — Ну, а что он про меня говорил?
Балинт не ответил.
— Угрожал, может быть? Мол, так и так, он со мной рассчитается?
Балинт продолжал молчать. Вдруг жирное, красное, все в сердитых морщинах лицо мастера необъяснимо изменилось, стало приторно ласковым, и он улыбнулся парнишке, словно добрая усатая фея.
— Мировой парень ты, Балинт, — громыхнул он, — но, черт возьми, порядочный ты хитрец. Что он не говорил, ты подтверждаешь, а о чем говорил, помалкиваешь. Ну, а что наша судьба и сегодня от Советского Союза зависит, тоже не говорил?
Балинт молчал.
— Сказал или не сказал?
Несколько секунд Битнер пристально, хотя и ласково улыбаясь, смотрел на Балинта.
— Вижу, не хочешь своего товарища топить, — сказал он. — Но только плохо ты понимаешь рабочую солидарность, сынок! Или я, по-твоему, не рабочий? Меня, значит, всякий проходимец может честить безнаказанно, потому что он, видите ли, пролетарий? Мне можно, значит, и кишки выпустить?
Балинт молчал.
Лицо старого мастера стало еще ласковее.
— Ты, Балинт, парень разумный, честный! — сказал он. — И я не хочу от тебя ничего другого, кроме правды. Слышал ты от Сабо, что наша судьба от Советов зависит, или не слышал?
Балинт вскинул голову.
— Я этого не слышал.
— Не слышал?
— Я — нет.
Битнер впился в него пронзительным взглядом.
— А ведь ты все время торчал рядом с Пациусом.
— Я стоял там, — согласился Балинт, — но потом ушел, хотел Шани поискать, а когда вернулся, вы уж тоже там были, господин Битнер.
Мастер кивнул.
— Ладно, сынок, ты не слышал, — прохрипел он. — Но я тебе только одно скажу, в твоих же собственных интересах: гляди не попадись в сети этих ублюдков-московитов, потому что тогда конец тебе. У них из троих двое шпики, а третьего в двадцать четыре часа без всякой протекции приняли бы в Липотмезё на излечение. Так что остерегайся! Я в мастерской коммунистов не потерплю, понял, сынок, а кто вздумает здесь рот разевать, в порошок сотру. Так что поберегись!
— Так точно, господин Битнер, буду беречься, — сказал Балинт.
Битнер еще раз внимательно поглядел ему в лицо.
— Что-то я давно Нейзеля не вижу в профсоюзе. Уж не болен он?
— Нет, — сказал Балинт.
Выходя из конторы, Балинт уже знал, что с этой минуты его держит в авторемонтной мастерской лишь молитва. Только бы успеть, думал он, только бы дотянуть и получить квалификацию; ученический договор с ним заключен на два года восемь месяцев, год и пять месяцев прошло, осталось еще год три месяца, срок достаточно долгий, чтобы злая воля нашла щелку и выкинула его. За то кратчайшее время, меньше минуты, пока шел он каких-нибудь двадцать шагов от конторы к своему станку, Балинт всем существом приготовился к отпору: он надел на себя панцирь, выкованный из терпения, упорства, выдержки. Утром первым являлся в цех и вечером уходил последним, никогда не повышал голос, ни разу не нахмурился недовольно, его естественная доброжелательность приобрела цель, а готовность к услуге — смысл. Он весело здоровался по утрам с господином Битнером, как человек, чья совесть кристально чиста, а жизнь безоблачна, у кого нет врагов и никогда не было никаких невзгод и препятствий.
Вечером того дня, когда состоялась его беседа с Битнером, у Балинта назначено было свидание с Анци. В первый и, пожалуй, последний раз он явился с опозданием и, постояв двадцать минут, повернулся и ушел домой. Он подождал, пока улягутся Нейзели, на кухне в холодной воде вымыл ноги, после того долго сидел один на низком, плетенном из соломы стуле бабушки Нейзель. И потом еще долго лежал без сна.