Ответ

— Ступай, ступай! — нетерпеливо настаивал Балинт.

— Сперва стяну футли, — воспротивилась Юлишка. — Давай, давай, будет хорохориться! Ты вечно строишь из себя Миклоша Толди[85], а потом за это расплачиваешься. Теперь изволь меня слушаться, не то рассержусь.

Постель все еще хранила тепло Юлишкиного тела, горячий чай прогрел даже одеяло, простыню, подушку. Балинт вытянулся на постели, расправив все члены, расслабился; пальцы ног касались укутанной в платок чугунной крышки, нагретой для него Юлишкой. Кровь побежала быстрее по жилам, кожа начала зудеть, он глубоко вздохнул. Потом вздохнул еще раз. Было очень приятно. Вот чем хороша семейная жизнь, думал он удовлетворенно.

— Удобно тебе? — спросила Юлишка, склоняя к нему профессионально озабоченное лицо. Из дальнего конца комнаты, от постели Сисиньоре, неслось непрерывное стрекотанье, насыщенное советами и добрыми пожеланиями; казалось, старая птица напутствует своих птенцов. — Теперь помолчите, бабушка, — крикнула Юлишка ей в самое ухо, — Балинт спать хочет. Я потушу лампу.

На дворе уже рассветало, но в жидком свете, пробивавшемся сквозь занавески, предметы в комнате еще не обрели ни веса своего, ни привычных днем очертаний. Юлишка присела возле Балинта на кровать, ее черные глаза в слабом, словно на дне моря, мерцании жили и светились, будто два малых зверька.

— Твой отец сейчас где работает? — спросил Балинт.

— В Секешфехерваре.

— Давно уже?

— С месяц.

— Ты-то где спать будешь? — спросил Балинт.

— Так ведь сейчас уж и утро, — отозвалась девочка. — А пока вот здесь, рядом с тобой примощусь.

Балинт покачал головой.

— Нельзя.

— Почему?

Балинт подумал, помолчал.

— Нельзя, и все. Ложись туда, к Сисиньоре.

— Странный ты, — сказала девочка. — Вот и прежде из комнаты меня выслал… А когда мы поженимся, ты тоже не будешь при мне раздеваться?

— Заткнись! — буркнул Балинт. — Это покуда не твоего ума дело.

— Почему это не моего, — возмутилась Юлишка. — К другому-то мальчику я не легла бы!

Как ни коротки были Юлишкины юбки, ответ ее согрел сердце Балинта. Он ощутил ту самую гордость, какую испытывает человек, впервые надев длинные штаны или первый раз побрившись. Из-под опущенных век он исподтишка приглядывался к выпрямившейся рядом девичьей фигурке с двумя черными косами, то лежащими спокойно на спине, то, от малейшего ее движения, пускавшимися заигрывать друг с дружкой; смотрел на тонкий носик, окрапленный легким ореолом занимающейся зари, на маленький рот, произносящий такие странные слова и умеющий так особенно смеяться, — и вдруг в нем всколыхнулась догадка, что все это вместе собралось воедино только и ней, что такого никогда больше не будет на свете. И стоит иметь все это, стоит хранить, отложить себе на целую жизнь, чтобы всегда было под рукой.

— Правду говоришь? К другому ни к кому? — спросил Балинт шепотом.

Девочка энергично потрясла головой, косы заметались.

— Ну то-то! — удовлетворенно проговорил Балинт. Правда, еще в десять — двенадцать лет они договорились, что поженятся, когда приспеет тому время, и Балинт — видя, что все мужчины вокруг рано или поздно женятся, — считал для себя этот вопрос принципиально решенным, но как-то осмыслил его только сейчас. Он слишком устал, чтобы основательней задуматься над этим, но его сердце, словно аккумулятор, приникло к этой мысли, стало ею питаться. Балинт сильно, с удовольствием потянулся, как человек, лежащий в собственной постели.

Ему было приятно и тепло, мягко занимавшийся рассвет и знакомые шумы, доносившиеся с проспекта Ваци, окружили его ощущением дома, совсем как встарь, когда жили они в «Тринадцати домах».

— Я сказал матери-то, — прошептал Балинт.

Юлишка вскинула руки ко рту.

— Ой, Балинт, значит, все-таки?..

— Пришлось.

— Но почему?

— Потому что завтра мой крестный пойдет со мной к мастеру…

— Так ты уже и с дядей Нейзелем поговорил? — спросила девочка, взволнованно дыша. — И что он сказал?

— Что я прав.

Юлишка молчала. Вдруг Балинт заметил, что ее плечи трясутся. Он придвинулся к ней поближе и увидел, что по лицу ее катятся слезы.

— Что с тобой? — спросил он испуганно.

— Мне так жалко бедную тетушку Кёпе, — всхлипнула Юлишка. — Ну, как она станет жить без тебя? Ты очень жестокий, Балинт!

Девочка плакала все безутешнее, горячие едкие слезы одна за другой скатывались на потерянно лежавшую ладонь Балинта.

— Да, ты жестокий, я давно это знаю, — всхлипывала она. — С тех самых пор знаю, как ты повесил собаку. И я не пойду за тебя замуж, потому что ты и меня когда-нибудь покинешь.

Балинт сел.

— Ты же знаешь, собаку повесил не я!

— Откуда мне знать? — захлебываясь слезами, выговорила девочка. — Все говорят, что ты.

Балинт, потерянный, молчал. Сисиньоре беспокойно ворочалась в кровати: как ни плохо она слышала, но, кажется, угадала, что ее внучка плачет. Из кухни тоже доносилось какое-то шевеление, которое все время тревожило Балинта, но сообразил он, в чем дело, много позже, когда волнение чуть-чуть улеглось: то поскрипывали в клетке крошки-качели под лапками проснувшейся канарейки.