Отверзи ми двери

- То вы все про Бога выспрашивали - абстракция это для вас, разумеется, а уж когда про черта вспомнили - значит дело пошло всерьез.

- Это в какого - пакостного, тьфу! - с рогами, с копытами?

- Пустяки какие, - отмахнулся Костя, - это что, тут по-страшней бывает.

- А это представление - ну, только что было, - не то еще, значит?

- Опять пустяки - бабьи шалости, одна литература, к тому ж невысокого разбора. Сами и виноваты.

- Неуж похлеще видывали?

- Да вы про что?

- Все про того же, - который с рогами-копытами.

- Приходил, - тихо сказал Костя. - Только не такой, как вы думаете, - он глядел прямо в глаза Льву Ильичу, что-то такое страшное пролетело меж ними, бесформенная черная пустота открылась Льву Ильичу на мгновение, пахнуло холодом, сыростью. У него руки вспотели.

А ведь и правда, подумал Лев Ильич, что ж он не защитил ее, не прекратил безобразие, мерзость эту - он же муж, хозяин дома, отомстить, значит, хотел? Она ведь потому и гуляла, что была дома, что он был рядом, всегда знала, что он поймет, что бы не случилось, поймет, а тут... Нет, это не литература, не шалость...

- Понял, - усмехнулся Костя, - оно и есть начало премудрости - страх Господень.

У Льва Ильича дрожали руки, никак не мог зажечь спичку.

- Так вот они, господа русские интеллигенты и проявляются, - говорил Костя. - Сначала натворят, сделают мелкую пакость, а потом начинают страдать, а уж страдание неимоверное, будто произошло что-то, и правда, космическое. Иной раз, действительно, приходит в голову, Бог придумал Россию, чтоб человек однажды и навсегда такую гадость увидел - уж не позабудет! - до чего никакое животное не дойдет - и не от темперамента, не от чувств, эмоций, а от душевного извращения.

- Бедная Россия, - сказал Лев Ильич, он начал в себя приходить, ему теперь жарко стало, - евреи ее ненавидят, русские презирают, христиане считают дьявольским наваждением - страшным уроком человечеству...

- Что ж, в этом высшая справедливость. Не человеческая, конечно, когда считают, что за подвиг тут же тебе и награда положена, причем в точном соответствии с потерями, как в дурацких физических законах. Высшая, провиденциальная, которую человек, может, когда-то и научится понимать. А национальное - это все то же самое мирское, поверхностное, душевное, в лучшем случае - но никак не высшее. А потому от него нужно отрешиться, навсегда отказаться - выбросить, это всего лишь к земле тянет.

- Этого я никак не пойму, - печально сказал Лев Ильич, - да и как понять, что то слово... что не Бог со мной говорит, а Он иной раз ко мне так вот и обращается, я слышал... - он сам смутился такой откровенности. - Что ж и это меня к земле тянет?

- Он же с вами не по-русски говорит, - засмеялся Костя, - не по-еврейски.

- А как же? - удивился Лев Ильич. - Я сегодня слышал, ну может, не по-русски - по-церковно-славянски...

- Почему тогда вы услышали, а Митя или этот ваш Иван - они ничего не поняли? Как же так - не задумывались?

- Магнитофон ревел, - сказал Лев Ильич, - они и не расслышали. Мне он тоже все другие голоса заглушил. Бог, видно, не может перекричать такую технику. Или не хочет?.. - И он представил себе машину, такси, летящую сейчас по ночному шоссе, мокрый снег из-под колес, рев самолетов за окном ресторана, мокрые пьяные губы в Митиной бороде, широкую спину Ивана... "Отомстил, значит, подумал Лев Ильич, кому только отомстил?.." Не было у него сейчас сил что-то делать, кидаться следом и что потеряно навсегда, пытаться разыскать - сгорело в нем все давно. И опять холодом пахнуло, как из старого погреба, где одна сырость и мыши.

- ...Разные вещи, - услышал он Костю. - Одно дело география, а другое биография, вернее судьба. Или, скажем, так: земля и небо. Так вот, отечество это земля, а истина - небо. Что ж тут может быть общего?

- Хоть бы день этот когда-то кончился, - подумал вслух Лев Ильич, а про себя сказал: "Поздно мне, ой, поздно, нет уж сил разобраться во всем этом."

И тут звонок брякнул, он встал и его развернуло о косяк: "А я просто пьян!" - обрадовался Лев Ильич.

Надя бросилась к нему, спрятала мокрое лицо на груди, горько-горько так заплакала.

- Все, папочка, никогда больше, все-все теперь, я понимаю - все!..

- Давайте расходиться, Костя, - сказал Лев Ильич, - извините меня.

Он укрыл Надю одеялом и долго еще сидел возле нее, пока она не утихла, только всхлипывала. Потом поцеловал, потушил свет и плотно прикрыл дверь в ее комнату.

4