Отторжение

Я переставляю книги. Я делаю это каждые две недели. Можно расставить по размеру, чтобы они тянулись ровными рядами. Можно по темам, по алфавиту или по цветам. Медленно вынимаю книги с полок, складываю в стопки, потом начинаю разбирать. Прочитанные поставлю выше. Научные — на полки ближе к столу. Физика, математика, химия. Толстые биографии определю отдельно. Леонардо да Винчи, Архимед, Стив Джобс, Бенджамин Франклин, Альберт Эйнштейн. Нет, лучше по алфавиту. Или по годам жизни? Часть книг не помещаются на полках. Их складываю стопками в углу. Еще несколько больших энциклопедий и подарочных альбомов о лошадях. Рассматриваю их, провожу рукой по обложкам. На одной — фотография гнедого арабского скакуна и золотое тиснение. Ее мне подарили за победу в соревнованиях округа. Там, внутри, на форзаце есть даже памятная надпись. Но я не открываю книгу. Надо бы вообще все их убрать подальше. Может, продать на e-bay? А может, выбросить? Жокейский шлем, седло и прочую экипировку я же продал. Так к чему хранить эти альбомы? Хотя, подписанные, они, наверное, никому не нужны. Убираю их под кровать — с глаз долой. Кубки и победные статуэтки остались под кроватью в нашем старом доме в Бостоне. Расстановка книг успокаивает. Это как медитация, или практики дыхания, которым меня учил мой врач. Тогда, после первой операции, я стал задыхаться. Не из-за нехватки воздуха, а от слез. Я так ревел, когда меня никто не видел, что в прямом смысле захлебывался. Зажимал рот подушкой. Чувствовал прикосновения ткани к своему лицу, отбрасывал подушку. И рыдал еще сильнее. Никто никогда не видел этого. Незачем. Сейчас такого уже не случается. Я не привык, конечно — просто слезы, наверное, кончились. К тому, каким я стал, невозможно привыкнуть. Можно просто приучить себя не смотреть. Я не смотрю на себя целиком.

— Может, съедим на пляж? — спрашивает за ужином Рита. — Может, в выходные, а? — она смотрит на папу, а папа переводит взгляд на меня.

Теперь все смотрят на меня. Я мотаю головой. Какой пляж? Ни за что я не выйду из дома. Чтобы кто-то еще стал на меня пялиться!

— Можете ехать без меня, — отвечаю.

— Ну, Пи-и-итер! — тянет Рита и делает жалобные глаза.

Только она умеет сделать такие глаза, что, спорю, лидер Северной Кореи выпустил бы всех заключенных из лагерей, увидь он этот взгляд. На меня это безоговорочно действовало раньше. Теперь — нет. Что толку так смотреть!

— Рита! — обрываю.

Ну, все же знают, что я не выхожу. Все всё знают и периодически пытаются что-то предложить. Как будто я забуду что ли? Ах, да, конечно, поехали на реку, а потом сходим в кино, прогуляемся, накупим всякой всячины, посидим в «KFC». Ой, простите, я же совсем забыл, что я урод, и все вокруг будут таращиться на меня, дети будут показывать пальцем, родители одергивать их и шипеть, что так нельзя. А потом будут жалеть, охать и стыдливо отводить глаза. Нет, ничего я не забыл. И поэтому никуда я не пойду.

Шон

Возвращаюсь домой из школы. Открываю дверь. Рюкзак сползает с плеча. Волоку его за собой на второй этаж. В комнате стягиваю кеды, бросаю толстовку на кровать. Осень в этом году жаркая. Вообще, с погодой творится черт знает что. Иногда думаю, лучше бы согласился на переезд, когда папа предлагал. Умотали бы куда-нибудь на север, в Массачусетс, или в Мэн, или вообще на Аляску. Папа бы, конечно, не согласился так далеко, но Аляска было бы самое то. Но, фиг знает, почему, остались, а теперь уж папа и слушать меня не станет.

— Шон, милый, — мама быстро поднимается по лестнице и подходит к моей комнате. — Как дела в школе?

— Как всегда, — отвечаю, не глядя на нее.

— Что-нибудь будет в честь Хэллоуина?

— Ага, — бурчу, — наряжусь в самого себя и пойду на кладбище…

— Шон, — мама качает головой.

— Что?

— Сейчас папа вернется. Будешь ужинать?

— Нет.

Она окидывает взглядом мою комнату.

— Может, уберешься, а то как-то у тебя неопрятно…

У меня комната — полный бардак. Книги, учебники свалены у стола в стопки, которые напоминают съезд пизанских башен. Часть одежды — на стуле возле шкафа, стол и подоконник завалены обрезками бумаги, чертежами, тюбиками клея, готовыми и не получившимися деталями бумажных макетов зданий. Тут же — карандаши, линейки, кисточки, вымазанные белой гуашью и баночки с краской. Спортинвентарь и смятые старые плакаты мама не видит — они под кроватью. В углу, один на другой громоздятся готовые архитектурные макеты. Дом в викторианском стиле давит на крышу американской закусочной, полукруг стадиона выглядывает из-под Эмпайр-Стейт-Билдинг.

— Да ладно, мам, нормально, — говорю и кидаю рюкзак прямо на макеты. Они глухо хрустят.

— Зачем ты так, Шон! — мама поджимает губы и качает головой. — Такие красивые! Мне они очень нравятся…

— Да, фигня.

После ужина, уже поздно вечером, когда родители смотрят телик внизу, спускаюсь съесть сэндвич.

— Поешь нормально, Шон, — говорит мама, — там, в холодильнике, курица и салат.

— Угу, — киваю.