Отшельник

Сколько раз в дни своего отчаяния думал о погибшей сестре Андрей. Останься Таня в живых, так, может, никуда бы Андрей сейчас и не бежал, не уходил бы в леса и запретную зону, а поехал бы перво-наперво к старшей сестре и там, глядишь, рядом с родным, кровным человеком отсиделся бы, отошел душой. Но Тани нет, и надо Андрею бежать, уходить в самую чащобу и лесную глушь, подальше от людей, потому что опять сквозь гул и дребезжание стареньких «Жигулей», сквозь порывы мартовского оттепельного ветра, то и дело врывающегося сквозь приоткрытое стекло в машину, вспыхивает в голове Андрея и бьется там летучей мышью все та же неотвязная мысль: «Нет, все-таки человек не венец творения!» А рядом с ней, укрепляя ее и усиливая, вспыхивают отцовские тяжелые слова: «Эх, люди, люди!» Они вытесняют из памяти Таню, маленькую Андрееву сестренку-няньку, маленькую, крошечную девочку в цветастом платьице. А как хочется, как надо бы ее удержать!

Андрей понимал это и раньше. Не так, может быть, остро, не так осознанно, но понимал: Таня – вечная его и единственная надежда, негаснущий лучик света в темноте и мраке уставшей и отчаявшейся его души.

Когда родилась у них с Леной дочь, Андрей хотел назвать ее Таней. Лена была согласна и несколько дней в роддоме именно так и называла новорожденную. Но неожиданно запротивилась мать. Она убедила Лену (а в письме и Андрея), что нельзя называть девочку по имени погибшей, не положено по христианскому обычаю: тень погибшей будет неотступно преследовать ее, забравшую не свое, умершее имя, и в конце концов тоже приведет к ранней гибели – умершая захочет вернуть себе свое имя. Андрей и Лена противиться матери не посмели, понимая, как тяжело ей будет называть внучку Таней, каждую минуту бояться за ее жизнь, страдать от мысли, что эта новая жизнь все-таки не та, которую когда-то дала она своей Танечке. И тогда Андрей назвал дочь Наташей. А почему, по какой причине и в чью честь, то ведомо только одному ему…

* * *

В районном центре, в местечке, Андрею пришлось задержаться на несколько часов. Надо было открыть в Сбербанке счет, куда бы ему переводили пенсию по новому месту жительства. Все-таки он приехал сюда, в родные, пусть и мертвые места не на смерть, а на жизнь (сколь продолжительной и длинной она будет – это другое дело). Если бы на смерть, то можно было и не ехать: Сашин пистолет все эти два тяжелых послевоенных года находился под рукой, и ничего не стоило приставить его к виску или к сердцу и нажать на спусковой крючок. Рука бы у Андрея не дрогнула – в этом он был уверен.

Но коль Андрей все-таки сохранил себе жизнь и уехал, то надо теперь об этой жизни заботиться: что-то есть, пить, обогревать себя теплом, спасаясь от стужи и непогоды. И тут одним только подножным кормом (и особенно в первые месяцы) не обойдешься, волей-неволей придется выбираться в город или в какие-нибудь иные обжитые селения окрест, чтоб подкупить еды, курева, мыла. Так что пусть пенсия будет точно так же под рукой, как и Сашин пистолет Макарова. От них теперь жизнь Андрея зависит в одинаковой мере.

На улицах городка Андрея, слава Богу, никто не узнал. Да и как можно было узнать в донельзя уставшем, заросшем посеребренной трехдневной щетиной мужике прежнего бравого офицера-десантника Андрея Михайлова из дальнего села Кувшинки?! Камуфляжная его форма ни о чем не говорила: мало ли теперь по всей России ходит в ней отставников. Сам же Андрей узнавал многих местечковых жителей, которых помнил еще с тех времен, когда учился здесь в девятом и десятом классах и жил в школьном интернате. Все они тоже, конечно, заметно постарели, покрылись сединой и морщинами, но все равно остались по своей сути такими же, какими были и раньше: по-сельски неторопливыми, основательными, крепко и надежно стоящими на родной земле. А он – другим.

Лишь в Сбербанке стоящий на карауле милиционер посмотрел на Андрея с излишним вниманием. Но вовсе не потому, что заподозрил в нем знакомого, а потому, что так ему полагалось по службе: смотреть с особым вниманием на каждого входящего, тем более, если этот входящий – человек походного приезжего вида с увесистым рюкзаком за плечами. Не террорист ли какой?! Андрей же сразу признал в этом сбербанковском милиционере-охраннике Анатолия Городничего. Когда-то он учился в параллельном с Андреем классе, и все ребята незлобно посмеивались над его, кажется, еврейской фамилией – Городничий. Особенно в те дни, когда изучали гоголевского «Ревизора». При такой фамилии Толе, наверное, и надо было бы метить именно в городничие, в городские какие-нибудь начальники, в мэры, а он, вишь, пошел только в городовые, в охранники.