Отрочество

Она немного растерялась от неожиданности, густо порозовела и положила обратно на стол записную книжку.

— Мой мальчик? Он… очень хорошо… Все хорошо. Спасибо. Большое спасибо! Муж давно говорил, что его нужно перевести из прежней школы в другую. Очевидно, была ошибка в том, что мы, отдавая его в сто тридцатую, рассказали о нем все. Это, конечно, вызывало интерес у товарищей, может быть самый лучший, сочувственный интерес, но все-таки все время напоминало ему о том, что он пережил… И о том, что… ну, как бы это сказать… что его семейное положение отличает его от большинства его сверстников.

— Да, да… возможно, возможно… — ответил Иван Иванович. — Сколько мальчику было лет, когда вы разыскали его?

— Когда он остался без матери, ему было лет шесть. Но я… я, к сожалению, нашла его не сразу.

— А своих детей у вас нет? И не было?

— Нет.

— Значит, он у вас, ну, скажем, лет шесть примерно?

Она кивнула.

— Хорошо растите сына, Галина Андреевна.

Она удивилась: вот как, он даже помнит, как ее зовут!

— Да, да… А ведь задача вам досталась не легкая. Когда усыновляют ребенка двух-трех лет — много проще. А этот период роста и родным матерям другой раз дается трудновато.

— Нет, мне не трудно… я бы не сказала, что трудно…

Галина Андреевна задумалась, как будто пристально вглядываясь в свою домашнюю жизнь.

— Нет, не трудно. Даже легко, — решительно повторила она.

Он посмотрел на нее с живым и непритворным любопытством:

— В самом деле? Но будьте готовы к тому, что каждый день может принести вам какую-нибудь неожиданность. Тогда от вас потребуется и терпение, и проницательность, и находчивость. Отрочество!.. Самое сложное время. В отрочестве просыпается первое критическое сознание человека. Это, так сказать, пора первых дерзаний, доходящих другой раз до крайностей… Рост — не лестница: ступенька, еще ступенька — и благополучно добрался до верха. Нет. Другой раз срываются… И часто старший чувствует себя беспомощным, не знает, как и подступиться к подростку. Но вы растите сына хорошо… Человеку и вообще-то полагается разнообразное счастье, особенно человеку растущему. А ваш, мне кажется, получает большой, основательный паек внимания, впечатлений, серьезных и дружеских чувств.

Зазвонил телефон. Он снял трубку:

— Вы у себя? Я позвоню потом.

— Простите, — сказала Галина Андреевна поднимаясь. — Я отняла у вас пропасть времени.

Он энергично покачал головой:

— Нет, нет, это важный разговор. Мальчик ведь не только ваш, но и наш. А разумная, крепкая семья для нас большая опора.

Не находя слов, взволнованная и обрадованная, Галина Андреевна поспешно укладывала в сумочку записную книжку и оправляла на шее шарф.

— А все-таки, если будет трудно, приходите.

— Непременно, — ответила она, протягивая ему руку. — Непременно. — И чтобы не сказать слишком много, поспешно пошла к двери.

А он, словно не желая заметить ее волнение, говорил, провожая ее, уже о другом, успокоительно и шутливо:

— Застелим, застелим коридоры дорожками. Средств, знаете ли, пока маловато. Но все со временем образуется. И маты будем обязательно выбивать, уж вы на этот счет и не сомневайтесь. Будем, будем выбивать. Спасибо за справедливое замечание.

На слове «спасибо» он раскрыл дверь, и она переступила через порог. Он постоял, глядя, как она идет через канцелярию. Потом вернулся к себе в кабинет и сел у стола, рассеянно вертя в руке карандаш.

Носилось перед ним ее темное, колыхавшееся от ходьбы платье, ее мягко очерченный, слегка выдающийся вперед подбородок, белые, крупные руки и тоненькое детское колечко на мизинце левой руки. Он видел ее обтянутый нежной кожей, уже начавший стареть лоб, покрытый первыми морщинками… И старался представить себе эту голову то прикрытой темным крестьянским платком, — какой носила его мать, — то военной пилоткой женщины-инженера — начальника связи штаба, то белой шапочкой хирурга. Лицо не теряло от этого своего доброго обаяния. Напротив. Оно глядело из-под пилотки, косынки, хирургической шапочки торжествующе простое, немного грустное и нежное, как олицетворенное материнство.

Прошла минута, другая…

— Иван Иванович, — позвали из канцелярии, — вас просят к телефону.

Он даже слегка вздрогнул — так трудно ему было оторваться от своих мыслей. Вздрогнул и пошел чуть-чуть сутулясь, все еще думая о чем-то своем, давно забытом. О чем?

О детстве… О собственной матери…

Глава III

Урок физкультуры был в этот день последним. Яковлев мог бы идти домой, но у Саши Петровского еще было дело: Зоя Николаевна, старшая вожатая, велела всем председателям отрядов и звеньевым собраться сегодня в пионерской комнате. «Минут на пятнадцать, — сказала она, — больше я вас не задержу».

Так или иначе, пятнадцать или десять минут, но уйти вместе мальчикам было нельзя.

— А что, если я пойду с тобой? — спросил Даня Яковлев.

— Ясно, идем, — ответил Саша. — Ведь это же ненадолго.