Отражение

На остаток лета и сентябрь Семен подрядился в археологическую экспедицию — недалеко от одной из таежных деревень университет проводил раскопки поселения древних ариев бронзового века. Как раз там у Семена развеялась археологическая романтика, когда ему вместе со студентами с раннего утра до позднего вечера приходилось работать «нежным» экскаватором. Это когда сначала дерн, а затем и остальные пласты земли все глубже и глубже надо снимать на треть штыка лопаты. А уж если напорешься на что-то мало-мальски интересное, тебя отодвинет в сторону преподаватель с совочком, тазиком с водой и кисточками. Интересного, правда, было мало. Несколько элементов украшений, трудно узнаваемый наконечник стрелы, а большей частью черепки и кости животных. К октябрю, когда зарядили проливные дожди, работа в основном была закончена. Место раскопок было предупредительно накрыто здоровенными кусками полиэтилена, под которым угадывался многогранник древнего поселка. Ночное пение под гитару у костра и распивание алкогольных напитков в палатке со студентами романтики не добавили. Семен был разочарован. Кладов не открыли, зато состоялось близкое знакомство с тяжелым и кропотливым трудом.

— Ничего, — заметил ему проницательный профессор Матвеев,—денег чуть-чуть заработал, да и траншеи в армии копать будет сподручнее. А уж если надумаешь потом поступать к нам, я подстрахую.

Едва забежав домой, Семен кинулся к Ольге — вызвал ее прямо с лекции.

Дежурно поцеловав его в щеку, она выразила недовольство, что он не дождался конца занятий, а уже потом разглядела в его глазах накопившееся за два месяца разлуки томление, смешивающееся с обидой, оставила вещи в аудитории и пошла с ним гулять по городу.

Именно в этот день Семен вдруг понял, что Оля теперь живет совсем в другом мире, в котором свои — новые правила, свой стереотип поведения, не допускающий наивных мечтаний и безумных душевных порывов. Жизнь там была целеустремленной и размеренной. Может, так ему показалось? Но Ольга играла именно такую роль. Даже смотрела на него как-то сверху вниз, ибо его в этот мир не пустили! Он только что постучал в ворота, чтобы к нему выпустили самого любимого человека. Так или иначе Семен почувствовал незримую пелену, которая выросла между ними, и чем дальше, тем больше уплотнялась. И неважно: Семен остался в детстве, или Ольга с первых дней студенчества стала играть во взрослую жизнь. Он разорвет эту пелену в первую же ночь, когда всепобеждающая нежность уровняет их перед этим старым и безжалостным миром со всеми его условностями, писаными и неписаными законами, когда его неумелые и чуть дрожащие руки будут скользить по самому красивому в этом мире телу, но вдруг услышит холодный и совсем неродной голос из того — этого мира:

— Сема, не надо... давай отложим до лучших времен, сейчас, боюсь, надо хотя бы три курса спокойно закончить...

Вот так чувствуют себя корабли, затертые во льдах! Любовь и расчетливость — огонь и лед.

8

— Вот дом, в котором я прожил двадцать лет, — Семен вернул себя в настоящее будущее.

Голос дрогнул, какой-то спазм сдавил горло. Война не вытравила из него сентиментальности, а только добавила холодного цинизма. И то и другое прекрасно уживалось в одном человеке по имени Семен Рогозин.

Нужно было объяснить эту дрожь в голосе. То ли стало стыдно перед юной и обаятельной девушкой, которая решилась стать его спутницей в этот день.

— В этом доме умирала мама... Долго умирала. От рака, — ответил он на ее немой вопрос. — До последнего дня пыталась все делать сама и в сознании ни разу не застонала и не пожаловалась. Стонала иногда по ночам. В последние годы она стала набожной и считала болезни наказанием. Даже радовалась им: «Раз Бог наказывает, значит, не отвернулся от человека. Уж лучше я здесь помучаюсь, чем Там». Я видел раковых больных на последней стадии, когда мы забирали ее из больницы. Они худые и темные. А мама светлела. В последний день ее успели исповедовать и соборовать.

Некоторое время оба молчали. Теперь снова нужно было возвращаться в солнечный и отнюдь не печальный день.

— Я теперь каждый год в Татьянин день хожу в храм.

— А у студентов, вроде как, праздник...

— Умирать легко, если веришь, что на этом все не кончается...

— А ты веришь?

— Да. Иначе зачем тогда вообще жить? Чтобы всю жизнь бояться смерти и успеть ухватить как можно больше?

— Ты так говоришь, как будто умирал уже не раз.

— Дурное дело не хитрое, — опять в Семене проснулся видавший виды циник.

— А это уже другая философия.

— Это не философия, это сермяжная правда жизни, которая подсказывает мне, что в такой светлый день рядом с обаятельной девушкой не пристало говорить о смерти. Прошу прощения за несдержанность, воспоминания любят, чтобы ими делились.

— Наверное, нет ничего плохого в том, что ты рассказываешь о себе девушке, с которой только что познакомился.