Отражение

— Это, конечно, выход, но с той разницей, что, получается, стрелять ты будешь одновременно в самого себя. Этакое необычное самоубийство. Самый тяжелый смертный грех. Так что валяй, жми курок. Или желаешь перед этим исповедоваться?..

2

В длинной очереди на исповедь Семен никак не мог сосредоточиться, не мог отпечатать в уме стройную вереницу грехов, а надо было. Все путалось, одно наплывало на другое, и в результате он то рассеянно наблюдал за происходящим вокруг, то сосредотачивал взгляд на какой-нибудь из икон, то исподлобья следил, как отец Николай внимательно выслушивает многочисленных кающихся бабулек, чуть склонившись над Евангелием. Доносившиеся с амвона старушечьи грехи казались Семену наивными и даже смешными. Плохо подумала на соседку, в воскресенье в храм не пошла — стирку делала, недобрым словом помянула покойную золовку, в пятницу ела скоромное... А ведь каялись и плакали! И для каждой из них терпеливый отец Николай находил слова наставления и утешения, и каждая уходила с просветленным сердцем.

Очередь двигалась медленно. В правом приделе уже заканчивалась утренняя служба, и другой батюшка вошел в алтарь, дабы совершить все необходимое для причащения многочисленных мирян, получивших прощение у отца Николая. Семен посмотрел на часы и тут же устыдился своей суетности. Подумал о том, что и как он сам через несколько минут будет рассказывать отцу Николаю. Уж сколько ночей не спал, точно репетировал речь на Высшем Суде. И то раскаяние до слез, а слезы словно и не из глаз, а из самого сердца, которое нет-нет да и сожмется до боли и трепетания, а то и ропот от обиды на все вокруг, или зазвучит вдруг с пафосом и всей подобающей помпезностью оправдательная речь невидимого и гордого защитника перед такими же невидимыми присяжными. А разум и сердце, меж тем, вступают в спор — кому быть главным судией в раздираемом противоречиями внутреннем мире Семена Рогозина. Страсти покипят и улягутся, но облегчение не приходит. В душе, как после шторма, этакая мертвая зыбь, и темно-серые тучи — мысли проносятся над мутной водой, что поднялась с самых глубин. А покоится на дне этого моря горькое рогозинское одиночество. И уж если представлять его, то представлять огромным монстром-осьминогом, время от времени выбрасывающим свои липкие и сильные щупальца на поверхность, чтобы утопить в морских пучинах то одно, то другое — то потянуть за душу, то резануть по сердцу, то перемешать все напрочь в буйной рогозинской голове. Давно ли буйная-то стала?

С чего начать-то? Родился, учился, женился, пора умирать?.. Долгая история получится, если подробно. Подойти бы к отцу Николаю и сказать тихо, что нуждаюсь, мол, в частной и долгой исповеди, но Семен с детства стеснялся хоть о чем-то просить людей, даже если он имел на это право или острую необходимость. И если все же просить приходилось... И даже если исполнение его просьбы не составляло большого труда, пустяк какой-нибудь, у Семена непременно возникало навязчивое и месяцами не оставляющее его чувство обязанности по отношению к человеку, который ему помог. Больше всего он не любил просить у друзей.

Другое дело — Степан. Тому если надо — он выпросит, не выпросит, так выцарапает, не дадут — возьмет силой или украдет. И назовется Семеном...

3

Уже перед смертью мать рассказывала: когда была беременна, простудилась сильно. А лечиться как? Восьмой месяц. Ни тебе антибиотиков, ни тебе аспиринов. Короче, никакой химии. Вот и привела к ней соседка Алевтина деда-знахаря. Для городов да и во время развитого социализма это была большая редкость. Узнай об этом кто-нибудь на работе, засмеять не засмеяли бы, но на каком-нибудь очередном собрании могли выговорить. У них в городской библиотеке, где работала Татьяна Васильевна, такое любили. Мол, как же это так, Татьяна Васильевна, вы же должны нести свет просвещения советскому народу, знакомить его с лучшими произведениями классиков социалистического реализма, а сами до чего дошли? Это ж средневековье какое-то! в самой-то читающей стране! Вам доверили руководить читальным залом, вот и последние партийные решения у вас на стенде... Пожалуй, при хорошем разгоне да под горячую руку, да для идеологического воспитания коллектива могли и в должности понизить и выговор в трудовую впаять.

Врачи неотложки предложили срочную госпитализацию, но Татьяна Васильевна отказалась, о чем пришлось давать специальную расписку. Боялась больниц, в жизни не лежала. Была уверена — попадешь хоть раз на больничную койку, так и будешь там до самой смерти частым гостем. А больничных запахов и бледно-голубых стен на дух не переносила. «Скорая» уехала, и Алевтина, причитая, помчалась звонить знакомым, которые знали нужный адресок. Татьяна попыталась, было, возражать, но та отмахнулась: да не трясись ты за свою работу, что тебе беременной сделают?

Дед Андрей (сам так велел себя называть) в дом вошел так, будто каждый день здесь бывал, да и с Татьяной Васильевной заговорил, словно она ему близкая родственница.