Отражение удара

Он искал и не находил в себе признаков безумия и кровожадности. При мысли о чужой крови его по-прежнему мутило, крови он боялся всегда и всякий раз болезненно морщился и отворачивался, когда какой-нибудь работяга из его бригады демонстрировал ободранный о ржавое железо палец, чтобы мастер своими глазами убедился в наличии производственной травмы. При взгляде на чужие увечья у Шинкарева подводило живот, мошонка становилась маленькой и твердой, как два холодных камешка в мешочке из толстой резины, а в самом интимном месте организма возникало болезненное ощущение, словно по нему щелкнули ногтем.

В голову Сергею Дмитриевичу снова пришла странная, почти потусторонняя мысль о кровожадной твари, притаившейся на задворках его сознания. Мысль эта не вызвала в нем никакого отклика: она была слишком надуманной, пригодной скорее для кинотриллера или для покетбука в пестрой обложке. Пожалуй, она исходила именно оттуда: Сергей Дмитриевич, хоть и не был поклонником этого литературного жанра (он вообще не любил читать, ограничиваясь, как правило, газетами), мог, не сходя с места, перечислить парочку книг и не менее трех фильмов, в которых описывались подобные явления. Все это была белиберда, высосанная из пальца. Тем более дикой казалась на этом фоне сложившаяся ситуация.

«Получается, что я проживаю одновременно две жизни, — почти безразлично подумал Шинкарев, тупо жуя и глядя остановившимся взглядом на продолжавшую что-то оживленно рассказывать жену. — В одной из них я примерный семьянин и усердный работник, любитель собирать грибы и сидеть у телевизора с газетой на коленях и бутылочкой холодного пивка под рукой. Зато в другой, в той, которую днем забываю, я — кровожадный маньяк, который рыщет по улицам в поисках жертвы и между делом творит мелкие пакости. Похоже, по ночам мне абсолютно все равно, как именно пакостить роду человеческому — лишь бы нагадить посильнее, дать выход накопившейся за день злобе. Черт, да какой еще злобе? Откуда она во мне берется?»

На этот вопрос ответа не было, так же, как и на множество других. Например, Сергей Дмитриевич никак не мог понять, когда же, в таком случае, он успевает высыпаться. Поспать он любил и при случае мог проваляться в постели до полудня. Получалось, что он и спал как бы по частям: дневной, всем известный и ни у кого, даже у себя самого, не вызывающий интереса Сергей Дмитриевич Шинкарев, как и положено обывателю, ложился спать после вечернего телесеанса и просыпался утром по звонку будильника, а его вторая, никому не известная темная половина как раз в этот момент засыпала, да так крепко, что он на протяжении многих лет даже не подозревал о ее существовании.

«Раздвоение личности, — подумал он. — Шизофрения. Да нет, пожалуй, шизофрения — это что-то другое.

Похожее, но другое.» Он решил, что надо будет посмотреть определение слова «шизофрения» в каком-нибудь справочнике или словаре медицинских терминов, но это была, как любили выражаться в дни его молодости, зола. Какая разница, как называется болезнь, если ты все равно не можешь от нее избавиться? Слова ничего не меняют, даже наоборот: чем больше слов, тем больше путаницы.

Сергей Дмитриевич вдруг осознал одну простую вещь: дело было не в том, каким именно словом обозвать творившийся с ним и внутри него кошмар, а в том, как ему теперь поступать. Если верить фактам — а не верить им было нельзя, он до сих пор ощущал ноющую боль в ушибленном лыжной палкой (надо же!) боку, — получалось, что в данный момент Шинкарева ищет вся столичная милиция, да и сосед по лестничной площадке наверняка дорого дал бы за то, чтобы узнать, кто разукрасил его машину. Все эти люди были загонщиками, а он, Сергей Дмитриевич Шинкарев — дичью, сезон охоты на которую открыт круглый год. Охотники были в своем праве, этого Шинкарев не отрицал, поскольку при свете дня свято чтил Конституцию, Уголовный Кодекс и постановления городских властей. Но существовал другой закон, который, как понял вдруг Сергей Дмитриевич, был выше всех писаных и неписаных кодексов неоспоримое, заложенное природой право живого существа на самозащиту.