Отражение Беатриче

Малярия, как всякое особенно изматывающее человека заболевание, лечится плохо. По слухам известно, что годы уходят, пока организм победит лихоманку. Поэтому верить всем тем, кто болтает, что в этом Тамбове работать не любят, – таким болтунам верить просто нельзя. Работать там любят, и с самого детства, и за уши их не оттащишь от дела, но люди болеют: у них малярия. Озноб, вот что скверно. С ознобом ни в цех не пойдешь, ни в театр.

Сейчас-то, наверно, немного получше: нашли, может, средства из самых новейших, а может, привыкли. Но речь не о нашем загадочном времени, в котором историки будут копаться и драться за правду, и, может быть, даже какой-нибудь крикнет: «А все-таки вертится!», – речь о том времени, где все другое: и люди, и лица, и площадь с вокзалом, и воздух над площадью, и паровозы.

Поезд, в котором Анна с Еленой Александровной провели целую ночь и половину следующего дня, добираясь до Тамбова, пришел ровно по расписанию: в четыре часа сорок минут по местному времени. Часы на вокзальной площади показывали пять, когда они сели в пропахшее бензином такси и Елена Александровна назвала шоферу адрес.

– Так это не в городе, ехать-то долго, – не оборачиваясь, сказал шофер пропитым и прокуренным, как и полагается рабочему тамбовскому человеку, голосом. – Обратно пустым, значит, нужно тащиться.

– Но мы вам заплатим, – заискивающе ответила Елена Александровна.

Как ни измучена была Анна и как ни занята она была своими неотвязными мыслями, но за время, проведенное с мамой в поезде, она вдруг с острой болью и жалостью заметила в ней то, что прежде не бросалось в глаза. Мама вдруг стала робкой и заискивающей, она словно бы вспомнила все свои страхи: и время, о котором сама Анна знала понаслышке, – то время, которое боялись вспоминать вслух и если вспоминали, то только одним, весьма немногословным и сжатым до реплики перечнем смерти: она умерла, они умерли, умер, – и время, когда колотило отделы в огромной утробе родного Госплана, и время войны, ополчения, где столько людей положили, что не сосчитаешь. Именно из списка ополченцев чудом вычеркнули тогда Константина Андреича. Нашли порок сердца и вычеркнули.

Анна вдруг поняла, глядя на свою изменившуюся и словно бы враз постаревшую маму, что эта жизнь, которую для всех них – и Анны, и Туськи, и Муськи, и Нюськи – придумал отец и которую они с мамой устроили им, свили ее точно так же, как птицы свивают гнездо (лоскуток, клочок ваты!), эта пропитанная теплом, нежностью и веселостью жизнь была результатом большого труда, большого ума и большой силы воли. Сейчас ее мама, вдруг оставшаяся без отцовской помощи (нельзя было ехать всем вместе, опасно!), не только растерялась, она инстинктивно вернулась в свою прежнюю оболочку, заключавшуюся, главным образом, в особого рода заискивающей любезности, на которую даже грубому и бешеному человеку непросто ответить нелепостью злобы. Мама начала вдруг постоянно оглядываться, ночью, в вагоне, легла почему-то на нижнюю полку, а Анну отправила наверх, всю ночь не спала, а смотрела в окошко, и губы ее шевелились беззвучно. С тоскливою болью Анна заметила, как вместе с маминым изменившимся поведением изменилось и ее оживленное, дружелюбное лицо: в нем появилось что-то от лица дикарки, которая сторожит то, что кажется ей ее главною ценностью, за что ей не жаль умереть даже самой мучительной и недостойною смертью.

Шофер такси в ответ на робкое мамино обещание заплатить ничего не сказал, а только с досадою крякнул, как утка. Ехали долго – город был немного угрюмым, как большинство провинциальных городов, уютность которых всегда граничит с угрюмостью так же, как красота всегда немного граничит с уродством, но казалось, что если отнять у этого города немного его естественной угрюмости, то и уюта в нем станет меньше. Наконец остановились на какой-то пыльной, с разбитой мостовой, улице, на которой было несколько каменных четырехэтажных городских домов, давно требующих ремонта, а остальные – просто деревянные домики, оставшиеся здесь с тех времен, когда процветало мещанство на свете, и были заборы из досок, и будки с собаками, и непременно у каждой калитки по тонкой рябине.

Калитка нужного им дома была не заперта, собачьей будки не существовало, а в саду, окружавшем покосившееся жилье, царила развязность, не свойственная настоящему деревенскому хозяйству: везде пестрели цветы, нисколько не заключенные в клумбы, а просто растущие, как им хотелось, тропинки все были кривые и тонкие, и, видимо, чтоб не мешать своим розам, хозяева даже к уборной ходили по очень неловкой, заросшей тропинке.

На крыльце с кошкой на руках, в вытертой узбекской тюбетейке на голове сидел сутулый смуглый человек и ровным счетом ничего не делал: сидел и смотрел на закат. И кошка, устроившаяся на слабых коленях этого человека, как будто впитала его же манеру: смотреть на закат и грустить втихомолку.