Отнимать и подглядывать

И это понятно. Человечески, психологически понятно. Трифонов остается верным, любящим, тоскующим сыном своего расстрелянного отца. Сыном честного коммуниста-ленинца, которого уничтожили сталинские перерожденцы. Понять, принять и вслух сказать, что в 1937 году старый пахан натравил новую банду на банду прежнюю, – он не мог. И уж тем более не мог позволить себе вспомнить, что ленинская гвардия поубивала не меньше народу, чем сталинские соколы.

Ужасный парадокс: чтобы понять и сказать полную правду о «Доме на набережной» и его обитателях, Трифонову надо было бы стать Павликом Морозовым – осудить и обесславить своего погибшего отца. Но Павлики Морозовы не пишут хороших книг.

Писательская сила Трифонова именно в его исторической ограниченности, как сказал бы старый марксист Ганчук из «Дома на набережной».

Поэтому так хорошо у него получались старики закалки 1920-х годов, твердокаменные старухи-моралистки, старые большевики, престарелые бомбисты, народовольцы и прочие идеалисты, готовые ради своего благородного нетерпения столкнуть страну в кровавое болото. А в быту умеющие поднять отношения сына и невестки на невиданную принципиальную высоту и дать смертный бой мещанству.

Видно было, что своих ровесников Трифонов очень хорошо понимает, точно оценивает, безжалостно анализирует. И довольно часто осуждает. Хотя они, в сущности, неплохие люди, как он сам признает. А стариков – тех, которые когда-то в кожанках и с маузерами, а теперь в пижамах и с газетками, – их он любит. Несмотря ни на что. И конечно же, он понимал, несмотря на что. «…И это было слитно, не разодрать, как два разноцветных куска пластилина, скатанных в шар…» («Дом на набережной»).

Проницательный историк и талантливый писатель – разные профессии.

Я не согласен с Трифоновым политически и исторически.

Но я обожаю его как писателя. Когда я недавно перечитал «Время и место», то снова поразился – ни одного пустого абзаца, ни одной проходной фразы.

И я очень рад, что он не стал историком или борцом, как Солженицын или Белинков. Тогда не было бы у нас писателя Трифонова.

А еще я благодарен судьбе, что виделся и разговаривал с ним. Два раза довольно подробно. Всего два раза. Мы были соседями по даче, он жил напротив, через аллейку, я дружил с его дочерью и зятем, но мне было как-то неловко. Однако два раза случилось. Помню, я его спросил: «Кто сейчас самый интересный писатель, как вам кажется?» Он сказал: «Фридрих Горенштейн». Я первый раз услышал эту фамилию и спросил: «А где его можно почитать?» Трифонов мрачно ответил: «Нигде. Его не печатают».

Такие дела.

Литературные мечтания

Интернет – давайте не будем заниматься самообманом – уже практически вытеснил печатную прессу. Хотя бумажные газеты, конечно же, сохранятся. И бумажные объявления на стенах. И даже надписи на заборе.

Точно так же электронная книга обязательно заменит печатную. Ну, не совсем заменит, а решительно потеснит. Вытолкнет на обочину.

Удобные и недорогие электронные книги уже есть. Непонятно, почему печатная книга должна остаться главным носителем текстов. Привычка? «Ах, как приятно полежать с книгой на диване!» Какая чепуха. А почему вам с букридером на диване не лежится? В кресле не сидится, в стогу не валяется, в поезде не едется?

Наверное, в свое время кому-то милее были глиняные таблички. С ними было гораздо приятнее, чем с папирусом, сидеть в тени зиккурата.

И уж конечно, были сибариты и традиционалисты, которые протестовали против «кодексов» (книг в нынешнем виде, которые надо перелистывать). Им были привычнее «волюмены» (то есть свитки, которые надо было перематывать с палочки на палочку, а потом укладывать в футляр).

Кстати, переход от «волюмена» к «кодексу» был настоящей информационной революцией. Стало гораздо удобнее читать несколько книг сразу. Сопоставлять, переписывать, цитировать, компилировать, делать закладки, искать в тексте нужное место. Это было гораздо важнее, чем переход от рукописной книги к печатной.

Тем более что от манускриптов не отказались в одночасье. Печатная книга вытесняла рукописную постепенно, в течение столетий. Рукописные книги есть и сейчас. Например, девичьи альбомы. Или дневники, они же «ежедневники». Но при этом любому ясно, что манускрипт – это маргинальное явление.

Это я к тому, что традиционные бумажные книги тоже будут издаваться всегда. Но их будет всё меньше и меньше. С каждым годом они все сильнее и сильнее будут превращаться в игрушку, сувенир.

Конечно, сопротивляются не только простодушные консерваторы-читатели. Консерваторы-писатели тоже – до тех пор, пока не будет изобретена внятная система гонораров. И конечно, издатели и книготорговцы. Владельцы гужевого транспорта поначалу сопротивлялись паровозу и автомобилю. Но самые умные из них быстро перестроились, переделали свои каретные сараи в автомобильные фабрики и гаражи.

Но я, собственно, не о том.

Я о литературе.

Даже самому странно, зачем я написал такое длинное и скучное введение.