Открытие мира, книга четвертая

ВАСИЛИЙ СМИРНОВ

ОТКРЫТИЕ МИРА

Роман

Книга четвертая

Глава I

Сладость с горчинкой

Это невиданное, самое первое из первых заседание Совета в огромной, пустой, сарай сараем, избе пастуха Евсея Захарова запомнилось Шурке на всю жизнь.

Кто-то прежде ребятни дал знать Сморчихе. Когда ребята, запыхавшись, нагрянули в избу, Колькина мамка и сестры-девки мели наперегонки пол в два веника, таскали скамьи от соседей, прибирались торопливо на лежанке и нарах.

— Нюрка, Лизутка, живей поворачивайтесь! Да что вы, бессовестные, лентяйки, сухими голиками поднимаете пыль? Воды жалко? Вот я сама, ну-кась, пустите... Окся, и, на печь загляни, поубери рухлядь-то, нехорошо от людей. Наказанье господне, хоть бы кто с утра сказал, надоумил!.. Говорю, живей у меня! — только и слышался сердито-счастливый голос Колькиной мамки, темное, в морщинах и желваках лицо ее полыхало заревом.

Еще бы! Не у попа, не у лавочника, в ее избе — у Сморчка, последнего в селе человека,— соберется народ, его представители со всей округи, депутаты, почище, чем на молебен какой. — Родимые, где, когда это видано? Как бы не осрамиться... Надо, поди, самовар греть, поить чаем... Ухайдакали свой, распаяли, из чугунка, из горшка свыклись хлебать кипяток... У кого бы попросить, пес его задери, этот самовар и чашки? Своих четыре осталось, мало, и блюдцев нету, разбились.

Подумав, Сморчиха распорядилась:

— Окся, беги скорей к Марье Бубенец, у нее и заварка беспременно сыщется и сладость найдется какая, любительница чаи-то распивать. Попроси на раз самовар, чаю щепотку и ландрину, зубодеру какого ни есть горстку. Посуду займем у Ираиды Аладьиной, не откажет... Стой, ведь могут засидеться до ночи, лампу припаси, слышишь? Поклонись бабке Ольге, не распродала еще, наверное, карасин, спекулятница, опосля заплатим, не обманем... Батюшки-светы, из головы вылетело: да ведь и угощать надо-тка гостей! Чем?.. В печи, как на грех, ни хлёбова, ни пирогов каких. Останная краюшка в суднавке лежит. С дурандой пекла каравашек, из овсяной, несеянной, почесть, муки, пикули так и торчат, что гвозди. Есть не станет добрый человек, токо мы, худерьба, жуем, давимся. Эко наше житье,— вставши да за вытье!.. Огурца соленого, завалящего, заплесневелого в доме нетути... Разве картошки сварить чугун?

Набежавшие бабы успокоили пастушиху: ничего такого не надобно. Соберутся люди не чай пить, не обедать — решать самые наиважнейшие дела, и не кто-нибудь — Совет соберется. Ну так прозывается, выбрали, чу, на митинге сейчас, стало быть, советоваться, как твой Евсей Борисыч говорит, это, значит, робить, ломить, чтобы все вышло по-нашему... Вот разве скатерку на стол кинуть, постелить, глядишь, поприветней станет в дому, еще веселее.

— Без скатертей живем,— загоревала опять Колькина мамка, принялась ругать себя и мужа: — Какие хозяева, такой и дом... Ай, беда стряслась! Что же делать-то?

— Да не расстраивайся ты, Любовь Алексеевна, из-за пустяков, никто не осудит,— сказала Надежда Солина, Молодуха, и выручила: - Я свою, праздничную, сейчас принесу, не жалко для такого случая. У Кикимор в святки выменяла на гречишную крупу. Ни дырочки, ни пятнышка, уж такая скатерть господская, одно загляденье.

Мамки, помогая пастушихе наводить чистоту, порядок в избе, громко радовались между собой, дивились, шумели. Известно: две мамки сошлись — базар, три сбежались — целая ярмарка.

— Ой, бабоньки дорогие, что делается! Дошла, знать, наша молитва, царица матушка небесная упросила всевышнего. Дозволил он, милостивец, разрешил народу свое забирать, делать риволюцию эту самую. Гляди-ка, силу какую дал, смелость, развязал руки: ведь наши мужики решились-таки отобрать барскую землю, и луг волжский, и сосновую рощу в Заполе, как есть весь бор господский... Дожили, слава тебе, до праздничка, второго светлого Христова воскресенья!.. А все, говорят, Родион Семеныч Петушков, спасибо, повернул людей на правильный путь, настоял на своем на митинге, не побоялся. Ну и другие мужики страхи-то дома забыли, послушались Родиона, Никиты Петровича Аладьина послушались, взялись наконец за ум... Нет, кабы не Родя... утречком, слышь, заявился со станции, из Питера, с госпиталя на поправку и все успел сделать, смотрите, что накорежил, напахал любо-дорого за один день... Какое! За утро. Потому, бают, Большак. Так оно и есть, видко народу: по-большому, по-хорошему сразу и двинулось дело, пошло вперед... Ай да Родион Большак! По росту, по уму прозванье, не знаю, кто придумал скорехонько, а в самую пору, другого тебе и имени нет... Дай боже, чтобы все было гоже! Перво-наперво здоровья тебе, милый Родя, поправиться живей, не возвращаться на войну, с нами жить по-новому. Наши-то мужья тоже незадолят, прилетят с фронту, заживем! И Клавдии твоей, страдалице, дай господь выздороветь, голубушке, на ноги встать, не кашлять кровью, никогдашеньки больше не хворать...