Отец Иоанн (Крестьянкин)

Путешествие началось с того, что в набитом до отказа купе тюремного вагона (в нём ехали, как правило, человек десять-пятнадцать) кто-то украл у батюшки очки в блестящей оправе. Для близорукого человека отсутствие очков — катастрофа. Но о. Иоанн и это перенёс со свойственной ему стойкостью. Мир вокруг был подернут размытым туманом, но в этом тумане скрылись мерзости, которые, может быть, душа переносила бы с трудом. Кормили в поездке своеобразно: то селёдка без воды, то вода без селёдки. Так прошли шесть дней.

С 14 октября по 3 ноября 1950-го о. Иоанна с другими новоприбывшими содержали в Ерцеве. Оттуда он даже успел отправить близким письмо в день пятилетия своей хиротонии: «Я по милости Божией жив и здоров. Памятный для меня день провёл в духовной радости и мысленно-молитвенном общении со всеми вами. Слава Творцу за все Его благодеяния к нам недостойным!» 3 ноября заключённого на два дня отправили в ОЛП № 5 (посёлок Волокит), затем на месяц — в ОЛП № 9 (посёлок Чужга). И лишь 3 декабря определилось его постоянное место пребывания в лагере. Это был ОЛП № 16 в посёлке Чёрный.

Сам посёлок представлял собой две перпендикулярно пересекающиеся улицы, на которых стояли шесть четырёхквартирных домов, два барака, казарма, столовая и клуб. Не считая взвода охраны, в посёлке жили всего около семидесяти человек. Самому батюшке это место запомнилось как Чёрная Речка, так он и называл его всегда. Речка в посёлке действительно была, звалась она Лаповка — приток Ваеньги, которая, в свою очередь, является притоком Северной Двины. С Лаповкой был связан яркий эпизод в биографии о. Иоанна:

«Мост через бурлящий глубоко внизу поток был редко настлан шпалами, на которые наросли гребни льда. Очевидно, по этому настилу частенько проходили пополнения новых насельников. Конвой с собаками шёл по трапу рядом с этим зловещим мостом. Заключённые, уставшие от долгого пути, с котомками за плечами прыгали по шпалам. Двое шедших впереди до меня сорвались на глазах у всех, но это не обеспокоило охрану. Это были плановые убытки. Река принимала жертвы в свои ледяные объятия. Я прощался с жизнью. Зажмурив и без того невидящие глаза (очков-то не было), позвал на помощь святителя Николая, он уже не раз спасал меня. ’’Господи, благослови!“ И оказался на другом конце настила на твёрдой земле. Сердце приникло к защитнику. Он, только он перенёс меня, даруя жизнь».

Наконец, дошли, построились. И не успели отдышаться, как ожил прикрученный к столбу репродуктор. Из него донеслись всего лишь три фразы, но все они касались именно о. Иоанна:

— Внимание! В этапе есть священник. К его волосам — не прикасаться!

Снова изумлённые вопросы: как? Почему именно он?.. Но, так или иначе, уже второй раз за время заключения по Божьей милости он избегал унизительной стрижки. Так и ходил весь срок — с пышной тёмной шевелюрой, где уже просверкивали ниточки седины.

Когда заключённых распределяли по командам и речь зашла о Крестьянкине, уголовники неожиданно дружно начали кричать: «Это наш батя, наш!» Но распределили «батю» всё-таки к политическим, к 58-й статье. Барак был рассчитан на триста человек. Внутри — трёхъярусные железные нары, «шконки», говоря по-тюремному. Большая печь с трубами, на которых сушатся портянки. Обилие блох. Первые знакомства, первые рассказы о себе и своём «деле»... Благодаря Александру Михайловичу Поламишеву (1923—2010), профессору ВГИКа, а в 1950-м — молодому заключённому Каргопольлага, у нас есть возможность «увидеть» первое появление о. Иоанна в бараке:

«Сижу как-то на нарах вечером после работы, вдруг конвой вводит человека: тоненький, тёмные кудри, бородка, прямо юноша лет 16, хотя ему было 40. Видно, батюшка. Вошёл, всем поклонился, поискал глазами красный угол, перекрестился, нашёл свободное место на нарах, сел. Я подошёл к нему, сел рядом, и от него такой душевный свет исходил, и я сразу привязался к нему и полюбил этого батюшку. Впрочем, к нему были расположены все: воры, убийцы, рецидивисты, интеллигенты. Открытый, отзывчивый, он очень располагал».

Место для батюшки отвели на верхнем, почётном ярусе нар, где было теплее. А наутро — начало лагерной эпопеи, и наверняка даже страшно было представить, что вот так, в таком «послушании» пройдут следующие семь лет жизни.