Отец Иоанн (Крестьянкин)

Каждый барак Поляны вмещал около двухсот человек. Внутри — двухъярусные нары, две бочки-печки и жуткая теснота: если в других лагерях нормой считалось два квадратных метра на человека, то в Поляне — метр, а то и 70 сантиметров. Спали на голых досках, соломенный матрас был счастьем. Клопов и вшей было столько, что не помогали четырехдневные окуривания серой. Зимой на стенах выступал иней.

С едой тоже было худо. Отбывавший срок в Поляне И. И. Долгов писал своим близким: «Каша из „магарной“ крупы. „Магар“ растет где-то на Дальнем Востоке, из стеблей его плетут метелки. Эта каша не питательная, только желудок набиваешь… В супах и каше не видно было ни одной звездочки масла. Баланда была всегда жидкая, если попадут стебельки крапивы, свеклы, то это было счастье. Бушлаты, телогрейки и стеганые брюки выдавали нам худые, а на складах их было много. В войну бараки не топили, а дрова увозили в Куйбышев для начальства. Сколько заключенные выращивали арбузов, помидоров и огурцов — всё увозили в Куйбышев. Как только ни обманывали „зэка“. Вследствие этого умирали от голода, холода и болезней. Умрет один или тысяча заключенных, от этого никто из начальства не пострадает».

А вот взгляд на лагерь, так сказать, с вышки — воспоминания местного жителя В. А. Ефимова, служившего в вооруженной охране Гавриловой Поляны в 1946–1949 годах: «Из политических здесь были и узбеки, и таджики, и афганцы, и молдаване. Смертность у заключенных была жуткая. Мой отец хоронил их у Каменного озера и вдоль дороги до села Подгоры. Штабелями на телеги складывали трупы. Не знаю точно, но тысячи две за три года умерло. В основном умирали от голода. Давали на каждого заключенного в день 500 граммов хлеба и баланду. Хлеб плохой, как глина. Нам, охранникам, и то хлеба не хватало — понятно, мы кормились за их счет, так что некоторые заключенные получали по 200 граммов в день, а то и меньше. Нормы выработки были непосильными, большинство заключенных норму не вытягивали. Была в лагере и санчасть, но медики за заключенными не смотрели, если только у последних не был туберкулез».

Одновременно кое в чем Поляна была и какой-то извращенной, странной пародией на санаторий. Она находилась в живописнейшем месте — из лагеря открывался прекрасный вид на Волгу и Жигулёвские горы. Дорожки на территории были аккуратно вымощены камнем, перед бараками устроены клумбы с цветами. Многие заключенные перемещались по лагерю свободно. Иногда для населения Гавриловой Поляны, которое пропускали со старшим от лагеря, давали концерты лагерной самодеятельности, ставили спектакли.

И хотя о. Иоанну было тяжело снова оказаться в смрадном галдящем бараке после своей «кельи» на 16-м ОЛПе, он воспринимал эту перемену как школу смирения и молитвы. «Место, куда мы прибыли вчера, по природным и климатическим условиям значительно лучше. Слава Богу за все! Порядок посылки писем остается прежний. На волжском побережье установилась чудная погода: теплая и солнечная. Русская золотая осень радует и ободряет всех. У меня все благополучно. Радуюсь, благодушествую и за все благодарю Господа», — писал батюшка 21 октября 1953 года. И в других письмах: «На Волгу любуюсь ежедневно, конечно, издали. Впечатление от всего окружающего могло бы быть гораздо больше, если не препятствовало бы этому мое крайне слабое зрение. Но ничего. Надо всегда всем быть довольным и за все благодарить Бога, милующего и утешающего нас»; «Скорби, скорби! Когда же они кончатся или ослабнут? Но надо ли им кончаться? Не в них ли сокрыта тайна моего спасения? Опять пред взором спасительный Крест, и слышен голос: „Аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возмет крест свой, и по Мне грядет“. Да, все при мне. Спаситель со мной! А скорби и страдания земной жизни, они до конца, они и свидетельствуют о правильном пути, о пути, начертанном Христом. Господи, благослови! Иду дальше!»

Как и в архангельском лагере, в Гавриловой Поляне о. Иоанн быстро снискал общую любовь и уважение. Он не был единственным священником в лагере — с ним отбывали сроки о. митрофорный протоиерей Павел Мицевич, о. Александр Бородий и иеромонах о. Паисий (Панов), два ксёндза-литовца, армянский священник, — но именно он стал «общим духовником», человеком, к которому в первую очередь обращались за советом и помощью.

В феврале 1954-го в Поляну прибыл еще один заключенный — Анатолий Эммануилович Левитин-Краснов (1915–1991), до 1946-го диакон-обновленец, получивший свою «десятку» за то, что в разговоре назвал Сталина «обер-бандитом». Несмотря на то что Левитин-Краснов искренне считал «сергианцев» мракобесами и черносотенцами, о. Иоанн даже этому изломанному сложному человеку пришелся по душе. В мемуарах «Рук Твоих жар» Левитин-Краснов оставил выразительную зарисовку и самого лагеря, и о. Иоанна: