Отец и сын

— Рассказывала Прасковья Тихоновна.

— Параша? Ишь ты! Она, братец мой, мастак по книжной части!

Скобееву приятно было упоминание о дочери, и о том, что она «мастак по книжной части», он сказал дважды. Сухое, с мелкими морщинками лицо его сияло при этом от улыбки, мысленно обращенной к Параше.

Он вытащил из кармана пиджака письмо, бережно разгладил ладонью на столе и снова принялся читать. Алешка наблюдал за ним, и ему еще плохо верилось, что этот простой человек с руками в ссадинах и ожогах — отец самой Прасковьи Тихоновны, происхождение которой казалось ему каким-то необыкновенно благородным. Конец письма дочери Скобеев прочитал вслух:

— «Помоги ему, папа. О жизни своей не пишу. Дни идут в работе, то в школе, то в комсомольской ячейке. Если хочешь поподробнее узнать о моем существовании — расспроси Бастрыкова. Он все знает…»

Алешка насторожился: «Он все знает». А что он, в сущности, знает о ее жизни? Да ничего! Занимался с ней вечерами в классе, кое-когда сидел рядом на комсомольских собраниях…

Но Скобеев будто угадал, о чем думает парень. Его вопросы не составляли особой сложности. Он попросил Алешку рассказать вначале о самой деревне: сколько в ней дворов? Как она расположена? Есть ли река? А потом расспросил о школе: большой ли дом, в котором она разместилась? Тепло ли там в морозные дни? Хорошо ли оборудована школа?

На все это Алешка ответил самым подробным образом и с большим удовольствием.

Так за разговорами они досидели до позднего вечера. Перед сном Скобеев предложил выпить чаю с мороженой брусникой. Алешка не отказался, так как после сытного обеда ему давно хотелось пить. Потом они разошлись по своим углам.

Алешка лег, забросил руки за голову. Ему было тепло, удобно, давно он не имел такого уюта. Но все-таки одна забота его сокрушала — как, чем отблагодарит он Скобеева за его доброту?.. Алешка не привык есть-пить у людей задаром. Там, в деревне, все было проще: чтобы прожить день, он отправлялся на поденщину, — здесь все было иначе. Сегодня он уже ел хлеб, заработанный другим, завтра едва ли наступит перемена. Мысль эта была неотступной, гнала сон. Вдруг заскрипела кровать под Скобеевым.

— Ты не спишь еще, Алексей? — послышался его шепот.

— Не сплю, дядя Тихон, — тоже шепотом ответил Алешка.

— Слушай-ка! Кухарить с тобой будем совместно. На покупки запись будем вести. Пока у тебя деньжонок нет, я платить буду. А потом вернешь. В навигацию у нас знаешь, какой заработок? Ого, брат! Согласен, нет?

— Спасибо, дядя Тихон! Спасибо… — Голос у Алешки задрожал, к горлу подступил комок. Он уткнулся в подушку.

Он был взволнован. Но теперь, когда ему стало ясно, что он не будет нахлебником, его волнение улеглось быстро. Он уснул крепко и сладко, так крепко и так сладко, как спал когда-то под боком у отца…

Тихон Иванович разбудил Алешку рано утром осторожным прикосновением к плечу. В эту минуту парню снился дурной сон: Михей снова сговаривает его войти в дом к маложировскому мельнику. Он отбивается, но вдруг вбегает Мельникова дочка, изгибается перед ним, вскидывает до головы юбки с кружевными подолами, манит к себе, жарко шепчет: «Некуда тебе податься, все равно мой будешь».

— Уйди, ведьма! — старается крикнуть Алешка, но в этот миг открывает глаза.

— Это я — дядя Тихон. — Скобеев стоял руки в бока, добродушно улыбался.

Алешка вскочил как ошпаренный, ладонью принялся растирать шею.

— Фу, язви ее, приснилась чертовщина!

— А я уже давненько встал, чай вскипятил, картошку в чугунке сварил. Да, понимаешь, воду стал наливать из кадушки, ковш выронил, грохоток такой поднял — на весь дом, ну, думаю, разбудил парня! Смотрю, а ты даже пальцем не шевельнул. Крепкий у тебя сон. А спишь тихо-тихо, совсем не слыхать.

Скобеев говорил это с каким-то особенным удовольствием, Алешка и не догадывался, как наскучила ему одинокая жизнь, когда дома не с кем словом обмолвиться.

— Ну, я сейчас буду готов. — Алешка натянул штаны, рубаху, кинулся босой к умывальнику.

— А ты это зря — босиком. Домишко дырявый, пол холодный, как лед. Застынешь… Полотенце, Алеша, там, у рукомойника.

Алешка не привык к таким нежностям. Случалось, начинал ходить босым до Пасхи, когда снегу по ложбинкам было еще полным-полно.

— Пустяки, дядя Тихон! Такой холод мне нипочем!

— А все ж таки, Алексей, к чему без нужды храбриться? Возьмет она, болячка-то, и прилипнет, подкосит…

Алешка слушал Скобеева, умывался холодной-прехолодной водой, а во всем теле — жар и пыл. Нет, что ни говори, а приятно, да как еще приятно, чувствовать заботу о себе, знать, что рядом человек, который доволен, что ты с ним вместе.

Завтракали в маленькой кухоньке, у плиты. Тихон Иванович то и дело потчевал Алешку, вспоминал попутно всякие назидательные присказки насчет еды.