Отец и сын

Но в первую же минуту Отс разрушил эти его горькие умозаключения. Он бросился к Ведерникову, прижал к себе и заплакал такими слезами, цену которых не нужно было объяснять.

— Друг мой любезный, — говорил Отс, всхлипывая, — ты приехал вовремя. На душе так гадко, так гнусно, что хоть руки на себя накладывай. Живем, как трава, без цели и смысла… И посмотри на нас, посмотри, какие мы стали, — обрюзгшие, обросшие дурным волосом старики.

Отс сделал шаг назад к двери и встал рядом с Кибальниковым. Ведерников посмотрел на них и стиснул челюсти. Теперь впору было заплакать и ему. Как ни старо выглядел Кибальников, но это был все-таки тот самый человек, которого Ведерников когда-то хорошо знал. Тот же взгляд, тот же рост, та же посадка головы, те же энергичные жесты. Но Отс, Отс совершенно не походил на себя.

В нем все переменилось. Перед Ведерниковым стоял необыкновенно полный, мешковатый человек, в просторной крестьянской одежде, с поблекшими глазами, короткорукий, с длинными, казацкими усами и каким-то изнуренным выражением лица. «Как он изменился, однако!» — думал Ведерников, не находя слов, которые могли бы утешить и друзей, и его самого.

— Коня твоего, Гриша, мы с Карлычем выпрягли и поставили на выстойку, — сказал Кибальников, чувствуя, что надо что-то сказать.

Если Ведерников был поражен видом Отса, то, пожалуй, не меньшее удивление вызвал у Отса он сам. Осматривая Ведерникова с ног до головы, Отс видел, что перед ним сейчас совершенно другой человек. Тогда, давно, Ведерников еще только формировался, хотя ему и было уже за двадцать. В ту пору он был похож на лозу, которая не выпустила еще всех своих отростков, а только набирала для этого силы. Теперь Ведерников находился в самом расцвете. Он стоял перед Кибальниковым и Отсом, высокий, мускулистый, подобранный, как гвардейский офицер на смотру. Взгляд его больших глаз был уверенным, спокойным. От чистого, тщательно выбритого лица так и веяло решимостью. Одежда на Ведерникове была проста — брюки, вправленные в сапоги, недорогой пиджак, вышитая косоворотка, но все это сидело на нем ловко и ладно, как бы слитое со всей его фигурой.

— Ну что же мы стоим?! — воскликнул Кибальников и, полуобняв одной рукой Ведерникова, другой Отса, повел их к столу. — Садитесь! Я мигом принесу из погреба кое-какую закуску и достану бутылочку наливки, которую берег три года, словно для этого прямо-таки исторического случая.

— Нет, Михаил Алексеич, насчет бутылочки оставь, — категорическим тоном сказал Ведерников. — Тема нашего разговора, друзья, так серьезна, что она потребует от каждого большой ясности ума.

— Что ты, Гриша! Неужели с одной бутылки на троих у нас замутится разум? А не выпить по случаю такой встречи как-то не по-русски…

— Михаил Алексеич прав, Гриша! — поддержал Кибальникова Отс.

— Ну, хорошо, я уступаю, но ставлю сразу условие: одна бутылка — и ни капли больше.

— А больше и достать негде. Здесь, дорогой друг, не Москва, не Петербург, к Елисееву не сбегаешь, даже если у тебя золотые слитки в кармане.

— В таком случае — ближе к делу.

Кибальников зажег свечку, взял тарелку и миску и вышел. Через несколько минут он принес куски мясного студня и соленые огурцы. Потом шмыгнул в куть и вернулся с хлебом, вилками, стаканами и бутылкой вишневой наливки.

— Давай, Михаил Алексеич, разлей ее сразу, выпьем — и конец, — с ноткой недовольства в голосе поторопил Ведерников.

Кибальников ударом ладони в донышко бутылки выбил пробку и с аптекарской точностью разлил наливку по стаканам.

— За нашу встречу, Гриша, за нашу дружбу, прошедшую огни, и воды, и медные трубы, — чокнувшись с Ведерниковым и Отсом, сказал Кибальников.

— И за нашу новую, полнокровную жизнь — без опасений и без терзаний, — добавил Ведерников.

Кибальников и Отс недоуменно переглянулись, потом посмотрели внимательно на Ведерникова и, не поняв значительности его намеков, выпили.

— Ну, как вы живете-то? Есть ли хоть какие-нибудь в жизни радости или… — Ведерников не договорил, потому что его и без слов поняли.

— Вначале, Гриша, крестьянское существование было просто невыносимым, но, как известно, можно даже к тюрьме привыкнуть. Привыкли… — Отс грустно опустил голову.

— Привыкли, Гриша! — подхватил Кибальников. — В каждом положении ищешь что-то отрадное. Ну, первое — это природа. Тут ты всегда с ней. Я теперь приучился радоваться всему: ясному небу, теплому дню на земле, благодатному дождю в весеннюю пору. А второе: крестьянский труд — реальный труд. Ты его видишь глазами и чувствуешь руками и животом. Посеял ты, скажем, пшеницу, вложил в нее труд, и она сторицей окупает твои старания. Ты собираешь добрый урожай.

— Да ты, Михаил Алексеич, прямо философ! — усмехнулся Ведерников.

— А как же! Бог дал человеку разум, и если разум не нашел каких-то точек опоры, то в душе пустынно, как в покинутом доме.

— Михаил Алексеич молодец, Гриша! — вскинув лысую, лоснящуюся от пота голову, воскликнул Отс. — Я часто прихожу к нему, чтобы призанять у него этого спокойствия и созерцательности. Силен дух его…