Отец и мать

Ямайка! Ямайка!
Когда мне казалось,
Что я сгораю под твоим прекрасным палящим солнцем,
Я мог утолить жажду родниковой водой.
Но как я могу охладить моё сердце,
Которое сгорает в огне страсти?..

С выпивками было покончено решительно. Екатерина поглядывала на него и радовалась, порой, правда, усмехаясь: «Глядишь, вот-вот из его ушей крылья полезут. Или сами уши отрастут, а он ими взмахнёт и улетит… на Ямайку». Оба добросовестными школярами готовили вечерами доклады, шурша страницами книг, скрипя стальными перьями ручек. Случалось, точно бы по сговору, затихнут оба враз, каждый о чём-то своём задумается глубоко, чаянно или нечаянно взглянут друг другу в глаза – улыбнутся, а то и рассмеются, снова строчат, усердствуют. Говорили друг другу: ощущается, мол, – что-то необыкновенное назревает в жизни, чему-то случиться такому, о чём, возможно, и мечтать было непонятно каким образом, а то и невозможно вовсе.

А какое выдалось удивительное, редкостное лето: ублажающее и томящее, обещающее и тревожащее! Человек жил ожиданием плодов и милостей за труды и помыслы свои. Лето обильно было тёплыми стремительными дождями, насыщавшими землю и ко времени, и в меру, оно щедрó было высокими прочищенными небесами, чаровавшими и куда-то манившими душу человечью. Но оно же немилосердно было жгущим солнцем, казалось, не сходившим с зенита дольше, чем положено ему было по законам природы, оно же нещадно было страшными молниями и громами, которые, чудилось, в клочья рвут небо, сотрясают душу и доберутся до человеческого жилья.

Огороды и поля благоухали; тайга с мая была плодовита на свои разнообразные дары, и август с сентябрём стали тороватым избытком, в особенности на кедровые орехи и ягоды.

А вечера, какие были вечера! Они в Сибири, как бы ни было тепло или даже знойно днём, прохладные, в июне порой – по низинам, изложинам, распадкам (ущельям) – даже морозцеватые до знобкости, зачастую волглые, да с комарьём и гнусом в лесу и на огородах. Однако нынешние вечера дивили и тешили сибиряка, даже в потаёжье, – по-южному тёплые, вкрадчиво мягкие, нежащие душу. Не переместилась ли Сибирь в иные широты и пространства, где вечно тепло, благодатно?

Екатерина и Леонардо, передыхая от хозяйственных и писчих своих трудов, на закате, когда спадала жара и от Иркута набегала в Глазковскую гору прохладца, располагались на лавочке у завалинки дома, притискивались друг к дружке и смотрели в заревые дали. Леонардо помалу тоже втянулся в эту Екатеринину привычку, «забаву», как в осторожной насмешливости говаривал, – смотреть в лесостепные иркутные и ангарские просторы. Окоём размашисто зацветал и топорщился поветью и прожилами красок, разнообразных, свежих, от нежнейших до яростных и даже в чём-то жутких. А другой раз неистово вспыхивал пламенями неземными, просто адовыми, так что особо впечатлительных оторопь брала, мысли нехорошие посещали. Екатерина невольно крестилась:

– Господи, помилуй.

В покровительственном порыве Леонардо крепче прижимал её плечи к себе.

Смотрели, как пожарище потихоньку меркнуло, слабло, обращаясь в крохотное трепещущее сердечко. Небо и земля вселенски сливались в нагущавшейся ультрамариновой синеве и вскоре тут и там зажигались, игриво множась в ряби Иркута и Ангары, звёзды. Разливалось по тихому, можно было подумать, что умиротворённому небосводу звёздное млеко Пути.

На земле тем часом, тоже нередко разливом огней и искр, вспыхивал другой путь – рукотворный, железнодорожный, по которому разгонялись, в степенной замедленности перекативши через мост, товарные составы и пассажирские поезда с паровозами.

Воцарялись новой явью мира сего сумерки, обращаясь в ночь, в беспроглядную тьму Земли и Вселенной. Накатывало духом снежной, горной свежести от струившейся с Саян реки. А из затёмок земли тянулись чарующие запахи душицы, богородской, ромашки аптечной (маточной) и каких-то ещё духмяных трав и цветов, которыми, точно бы простенькими домоткаными ковриками, устилало весь двор и позаборье огорода. Даже терпкий и печальный запах полыни, которую Екатерина любила слегка растереть пальцами, обвораживал. Оба чувствовали и говорили друг другу: до того хорошо, что и встать невозможно, а сидеть бы тут и сидеть.

Сидеть, молчать, думать – какое блаженство! Жизнь чувствовалась благодатью и только благодатью, щедро дарованной человеку землёй и небом, возможно, на вечные времена.

Глава 49