Отель разбитых сердец

После таких щедрот убедить персонал в своём праве гадить не в судно, а на унитаз оказалось минутным делом, так что я стал, можно сказать, привилегированным больным, скача в случае актуальной потребности босыми пятками по кафелю.

— Что это за кровать? — критически осмотрев моё несколько разломанное ложе, произнёс, войдя вдруг, медсёстрам вальяжный, начальственного вида господин с седым ёжиком. Баритон его был по-оперному бархатен. — Хотите, чтобы пациент отсюда с остеохондрозом вышел и всю жизнь вас добрым словом вспоминал? Он человек молодой, вспоминать будет долго. Немедленно замените.

Кровать заменили. Я приободрился, услышав, что столь солидный эскулап уверен, что жить я буду долго.

Моя новая палата находилась аккурат у самого входа, у санитарно-сестринского поста. Утром я слыхивал, как развесёлая тётя говорила, выходя в коридор:

— Пойду, пройдусь по Бродвею.

Домик автора на Бродвее разделял с ним брадатый дед с суздальским лицом и ампутированной ногой, длинный и костлявый. Имидж его позволял безо всякого грима участвовать в массовке фильма о боярыне Морозовой или оперы «Хованщина». Удивительно исторический лик был у старика, при взгляде на него как-то само собою можно было затянуть «Украли копе-е-ечку…» или услыхать перезвон колоколов Золотого кольца.

Дед этот, как я понял, уходил из жизни по частям. Была у него какая-то страшная болезнь крови. Сегодня отрезали ногу, завтра отрежут выше, послезавтра ещё одну и т.п. Это он так говорил, но очень может быть, что дело обстояло вовсе не так, поскольку в отягощённом постоперационным синдромом маразме он чего только не плёл и не творил.

Посмотрев на мою электронную книжку, он спросил:

— Это у тебя библия?

Я сказал, что нет.

Вечерами, под монотонно изливающимися в вены таинственными жидкостями капельниц, мне, однако, частенько являлся святой Франциск. Я не приверженец христианской доктрины, но этот персонаж стоит в ней особняком. Его отречение от мира исполнено радости мира, и в этом парадоксе существует глубокий смысл. Я думал о светлой аскезе, о радости через ограничение, о возможности охватить как можно шире свой мир в момент, когда он сужается. В тяжёлой болезни, войдя в процесс потери человеческой формы, растворения во вселенной, лишаешься многих желаний и потребностей. Довольствуешься малым и открываешь в нём чудесное. И понимаешь, как много лишнего было в большом, насколько оно было зашлаковано и испоганено.

Заходила госпожа лечащий врач и смотрела на меня, полуулыбаясь, с неподдельным сочувствием, голубыми очами. Я чувствовал себя довольно глупым экспонатом.

А вообще я чувствовал себя множеством зеленовато и тускло мерцающих светлячков, болотных огоньков, медленно расползающихся в разные стороны. Надо всем этим парила частично отделённая от светлячковости человеческая форма моя, медленно и печально сгребающая жучков назад. И кругом была тьма. И огоньки ползли в разные стороны во тьму. А форма этому препятствовала.

В какой-то момент я понял, что для того, чтобы преодолеть болезнь, нужно объединить форму и огоньки. Тогда они зажгутся ярче и перестанут расползаться, а сами соберутся воедино. И форма окрепнет. И самое яркое место будет именно там, в области сердца. И так и случится.

Когда я это осознал, я заснул. Я вообще исключительно много и ровно спал, пока человеческая форма возвращалась к своим светлячкам, возжигая в них жизнь. Просыпаясь, я неизменно вспоминал великих аскетов мира, обладателей чистых, безупречных и целостных жизней, жизней, что протекли в вечность подобно горным ручьям: Сократа, Франциска, Владимира Ильича Ленина.

Когда я мог читать, то перечитывал записки о доне Хуане, ещё одном великом аскете и мастере работы с человеческой формой. Чтение в состоянии полубредовом — дело не то чтобы очень информативное, но историю дона Хуана я помнил совсем неплохо, так что можно было по расползающимся, словно светлячки, буквам, вспоминать её.

Пытался я вспоминать и о внешнем мире. Залезши пару раз в интернет по телефону, я то и дело натыкался на богато и жестоко иллюстрированную новость о том, что в сети появились порнографические фото Наташи Королёвой. В моём контексте известие это казалось настолько далёким, диким и невнятным, что я скоро и перестал заглядывать в опомоенную паутину. Дико, как, впрочем, и раньше, смотрелись дрязги между политболельщиками и бесконечная война карго-культов на фоне войны самой что ни на есть реальной, в облепленной вампирами Украине.

Ад, в котором находится окружающий мир, особенно отчётливо ощущается на больничной койке. Вообще, полубред — замечательный инструмент для глубокого постижения человеческого универсума, который и живёт в полубреду.

На соседней койке возмущался дед. «Не нужны мне ваши капельницы! Деньги вам за них дают, вот вы их и ставите, — иррационально заявлял он. — Чем больше капельниц, тем больше у вас зарплата. А в этих капельницах одни биотики и дирмедрол. Ты мне нормальную, иностранную таблетку дай, чтоб я выздоровел. Ага?»