Отчий сад

— Эге! А на Митю не влажный — страшный ветер в последние дни налетал: словно черной пылью засыпало вдруг глаза — чернобылью. Изменялось освещение: все становилось желто-мутным, исчезали живые краски, искажались линии, предметы вытягивались и сплющивались, как в кривом зеркале, черты людских лиц уродовались так, что в автобусе или трамвае оказывались одни монстры, босховские нелюди, казалось — стоит к ним притронуться, и они рассыпятся — такой зернисто-землистой выглядела их кожа, а толкни их — и зеленоватое, протухшее мясо отвалится от их прозрачных костей.

Сутулый, серый, постаревший, он мотался по улицам, только чтобы не быть дома — бежать, спрятаться от жуткой старой ведьмы, под видом утрированной заботы выпивающей из него жизненные соки, желающей только одного — не отпустить его от себя, а для того нашедшей себе помощницу — маленькую алчную горбунью — обе они смерти его жаждут! Уехать! Уехать отсюда, где одни духовные карлики, уроды и злобные шуты! Я не могу находиться среди них, не могу.

…Оборвать все в одно мгновение, ползи, ползи, шурша, к моей шее, холоди предплечье, торопись, дорогая, торопись… Он открыл глаза. В парке, куда он забрел, было пустынно, лишь на одной из отдаленных скамеек чернел осевшим мешком обычный пьяница. Бело-черная осень, поздняя осень, никаких грачей здесь никогда не было и в помине. Он даже не заметил, что давно замерз.

note 103 Что на меня находит такое, подумал, вспомнил, что оставил старухе рисунок: обессиленное, хрупкое существо придавлено огромной, но почти ссохшейся грудью, из которой каплет на него кровь. Сказал бабушке: это тебе подарок, художественной ценности не представляет. Вспомнил — и сердце сжалось: бедная моя старенькая девочка, как ей со мной тяжело. Это я — монстр.

Черный мешок сполз со скамейки, встряхнулся и потащил себя из парка, а следом тянулись клочки тумана.

* * *

Через день Антон Андреевич летел в самолете, оставив позади расплывшийся город, дачный поселок с черными деревьями, оставив носатую Серафиму, сложных своих детей и внука, уносясь по белым северным снегам на упряжке оленей, направляемой смеющимся дедом, чьи белые косточки на Диксоне нашли свой последний приют. Снега, снега — и дымка возле рта, оторвалась она от губ мыльным пузырем, относит ее ветер куда-то, как сверкает поверхность шара, даже больно смотреть. Он открыл глаза — в иллюминатор било холодное солнце, отражаясь на голом затылке впереди сидящего пассажира. Отражение отражения — основной закон фило… Толстоватая стюардесса, встав в проходе, стала раздеваться, она расстегнула синюю блузку, подняла юбку — и выставила желтое колено, но вдруг хохотнула и со стуком упала на пол, покатившись к ботинкам Андрея Андреевича слоновой ладьей. Оказывается, блестящий затылок играл в шахматы с тем, кого не было видно за спинкой кресла. Самолет пока еще очень медленно начал снижаться… как хорошо, какая свобода, как все далеко, а крылья наши омывает ветер, а вон и дети мои — шахматные фигурки на бело-коричневых клетках жизни, так хорошо, словно покинул уже навсегда эту землю и волен наконец быть никем — ни отцом, ни дедом, ни инженером, ни пенсионером, ни бывшим фронтовиком, ни выросшим сыном — ни-кем! — и лететь, лететь все выше, шахматные клеточки, слившись, юркой мышью

note 104 скользнут в дальнюю норку пространства, — все выше — над белыми облаками — к оранжевым лучам Солн ца. Наш самолет совершил посадку…

Когда он вернулся из Крыма, Юлию Николаевну уже похоронили. Митя не разрешил срывать отца телеграммой. Запретил он и Ритке присутствовать на похоронах — ей вредны сейчас такие тяжелые впечатления. Такой ребячливый в обычной жизни, он сам собрал необходимые бумаги, сам договорился с могильщиками… Все — сам. Деятельность отвлекала его. Прямоволосый, высокий, бледный — он показался пришедшей высказать соболезнования Инессе, впавшей в мистический настрой, новым воплощением Альбрехта Дюрера. Но и у остальных он вызвал невольное уважение.

Юлия Николаевна умерла от инсульта, Митя нашел ее на полу, поднял на постель, она приоткрыла уже бессмысленные глаза, попыталась что-то сказать. Она готовилась к смерти, он понял это, — на ней была ее самая красивая комбинация и серый тяжелого шелка костюм, который так Мите нравился. С утра он шатался по городу, был в Союзе художников, еще раз убедившись в маразматизме здешнего правления, зашел в магазин, выбрал альбом, наведался к приятелю, уезжавшему из города во Владимир,

— не оставит ли он Мите свою мастерскую. Тот пообещал. Он в последние дни очень часто срывался — и, ощущая вину перед бабушкой и предчувствуя что-то плохое, вернувшись, открывал дверь и входил в квартиру очень осторожно.

Она лежала на полу.

Он вызвал скорую.

Перед смертью к Юлии Николаевне ненадолго вернулась речь.

— Родится дочь, — с трудом произнесла она, — не называйте Юлией.

— Почему? — Он готов был рыдать на ее груди. Но сдержался. note 105

— Юлия должна быть красивой, ты потому меня не любил, что я казалась тебе некрасивой. А ты — художник.