Отчий сад

И теперь о своем детстве и юности он способен был подумать легко: космическую брешь безматеринского детства заполнило его призвание и, точно медицинским клеем, стянуло, казалось, навсегда окаменевшие края раны. И соединив, оросило их живой водой его генетического жизнелюбия. Точки-вмятинки от черных стрел ненависти брата Сергея, ненависти, причину которой он почему-то никогда не пытался понять, затянулись тоже — так следы от брошенных камушков постепенно, расходясь кругами, исчезают на ровной поверхности воды. И тень отцовского равнодушия сошла на нет, обнажив под собой фотографию молодого отца, с которой глядел человек столь же сверхчувствительный, что и сын. (Но не такой сильный, прости, отец.)

Он ступал теперь по ровной земле своей памяти, опять удивляясь точности народного языка: былую расщелину было уже не найти — просвечивающая под полуденным солнцем трава, одаряя его летающими букетами запахов, покрывала землю: все поросло быльем.

Сначала, когда прошлое, отступив, приобрело художественную завершенность, Дмитрию стало казаться, что искусство служило только лекарем для его раненной души — и, выполнив свою спасательную миссию, может утратить для него свой витальный смысл.

Страна неслась на американских горках, по-ниц шеански сбрасывая в небытие и нищету наиболее слабых, а он, чувствуя вину перед каждым убитым временем стариком, все равно испытывал душевный подъем — подъем освобождения от капканов прошлого.

Он работал — но душевная гармония уже начинала расти в нем, как сад в самой себе, не требуя выражения и растворяя его душу в красоте бытия, перед которой меркли все, даже самые великие, ее отражения.

Требовался диссонанс, чтобы, сдвинув точку восприятия, придать ему свойство особого зрения, способного

note 345 за красотой мира уловить что-то неуловимое, и, нанеся один-единственный штрих, в котором, конечно, единая Красота не нуждалась вовсе, как равнодушна совершенной красоты женщина к признаниям в любви, наконец снова отбросить диссонанс, как катапульту, и слиться с единым, уже не теряя индивидуальности, проникая через глазок своего искусства за видимые покровы.

Тогда такой диссонанс Дмитрий обрел в Катерине. Ее эмоциональная холодность — и к нему, а потом и к ребенку

— отбросила его из действительности обратно к искусству, пообещавшему ему большее, чем любовь женщины — свой ключ к Тайне мира. То, что скрывалось за красотой и разнообразием его форм, то приоткрывалось как пустота, то сгущалось до не-пустоты, но всегда таило намек на духовный замысел, в который вписывался и художник — пусть всего лишь как инструмент для нанесения легкого штриха, который мог послужить ключом к двери от космической мастерской создания форм — и в ней, как и здесь, у ее облеченной в материю земной тени, были, наверное, свои Рембранты, свои Васнецовы и свои Пикассо.

Столкнувшись с ледяным айсбергом эгоизма, но не погибнув, как несколько счастливчиков с Титаника, он наделил смыслом и свои детские страдания: мир его детства был разбит, как цыганская скрипка, осколки и обломки которой, по поверью, склеивались вновь — и только тогда инструмент начинал по-настоящему прекрасно звучать.

Но искусство для него теперь не спасатель, вытаскивающий его из-под завалов памяти, а всего лишь то, что он умеет делать по-настоящему хорошо.

Последний удар по скрипке нанесла Катерина — и вот инструмент виртуозно склеен. Он звучит.

* * *

Ему часто теперь вспоминалась эта цыганская легенда еще и потому, что его любимая сестра Наташа, превратившаяся из молодой врачихи в зрелую, полноватую домохо

note 346 зяйку (все-таки Толстой был прав, назвав свою героиню именно этим именем), воспитывая родившегося в середине девяностых Артема, а теперь и двойняшек — Аришу и Сашу, появившихся на свет, когда их маме уже было за сорок, занялась расшифровкой белых пятен родословной. Ей всегда нравились загадки. Сначала она пользовалась только Интернетом, а потом обратилась к архивам, — и так же, как со старым комодом, от которого когда-то ей удалось найти ключ, здесь ее снова ждала удача.

«Я разгадала тайну нашего семейного мифа о черной крови, — волнуясь, написала она Дмитрию по электронной почте, — ты помнишь, Сергей утверждал, что у нас черная кровь, он считал, что “черная” означает “порочная”. Он так себя и вел, то ли оправдывая мифом свое поведение, то ли подчиняясь ему: ведь все мы рабы мифологии. И только после освобождения от мифологии приходит настоящее второе рождение — рождение подлинного “я”.

И все эти годы я думала: неужели и правда в том, что случилось с ним, виновна какая-то темная тайна нашей генетики?!

И занялась родословной.

И вот что я узнала: наш прапрапрадед, Михаил Ярославцев, закончил в Петербурге Горный институт и стал горным офицером (это 55-й год девятнадцатого века). Потом он был управляющим рудника. Так вот, он женился на цыганке! Принадлежала она, кажется, к сэрвам, пела в хоре и сначала жила в Самаре. Непонятно, как они познакомились и где. Но факт остается фактом.