Отчий сад

— тёмная воронка, белая воронка — они словно пытались затянуть зрителя. Ты прямо концептуалист, ворчала потом заехавшая к нему опять Катерина, от воронок твоих голова кружится, даже раму картины воспринимаешь как появляющуюся из пустоты опору, рама-опора — отличный ход. Да все искусство, вяло возражал Митя, концептуально, просто оно так не осмысливалось, вот и всё. И Рембрант? и Гойя? Нет сомнений.)

В машине Макс неожиданно устроил ей истерику: она выставила его как раба! Она унизила его перед какой-то шоколадной телкой! Она не оценила его преданность!

И Катерина без всяких сожалений высадила его на Ленинградке.

— Вали, — сказала она, — ты мне надоел. Она ехала к себе в поселок и размышляла о Наталье: стоило бы и ее выкинуть, как этого обнаглевшего пацана, но как? К Светлане легче подступиться, а у этой денег куры не клюют. И, кстати, что за бизнес она затевает? Не связанный ли с искусством? Иначе зачем она опять прирулила к Дмитрию? Пожалуй, нужно временно с их встречами смириться, вот после Америки, когда и с Натальиным делом все станет ясно, и у нее, Катерины, появятся новые перспективы — разве она не сумеет взять американские художественные салоны за горло и выгодно себя продать?

— вот тогда-то и нужно будет что-нибудь придумать, если конечно, потребуется. …А пока пусть встречаются: вряд ли Наталья бросит свою трубу ради Митьки, у которого никогда нет денег. А больших денег — тем более!

note 330 Лето уже гуляло вовсю: пахло горячим асфальтом, бензинными выхлопами, птицефермой, мимо которой сейчас Катерина проезжала. Угрожающее ее власти движение жизни, которое на своих картинах Катерина всегда стремилась остановить и обезвредить, сейчас догнало ее грязновато-мутным потоком и, окружая машину, норовило разрушить искусственную стабильность образа, в котором Катерина чувствовала себя в безопасности, словно в скафандре.. В своем доме, где все подчинялось только ее собственному, пусть даже несколько вторичному замыслу и ее собственной, никем не оспариваемой воле, Катерина могла расслабиться: война, объявленная ею всему живому миру, гремела только за пределами этого бункера.

Но у ворот уже стоял зеленоглазый официант, у которого, видимо, за вертлявостью и нагловатой раскованностью, скрывалась собачья преданность Евы Браун. Катерина, подумав так, усмехнулась и весело просигналила ему: все-таки чертовски приятно осознавать себя роковой женщиной!

* * *

Молодой режиссер Курочкин, истеричный брюнетистый субъект, приметил Майку месяца два назад. Душа его обладала той восприимчивой пустотой, которая, как больное животное лечебную травку, отыскивает для себя содержание в других и, на какое-то время вбирая его в себя, ощущает приятную заполненность, как желудок гурмана, только что вкусно отобедавшего.

А в Майке явно было что-то деликатесное. И он предложил ей роль Офелии, правда, отнюдь не в «Гамлете», а в пьеске современной писательницы, смело переписавшей Шекспира, выбросившей, так сказать, лишние вопросы о смысле бытия и оставившей только любовную интрижку между неким принцем-меланхоликом и холеричной красоткой, Офелией, не утопившейся в конце пьесы, а изменившей Гамлету с его любимым другом Горацием.

note 331 Майка, получив главную роль, была так счастлива, что рванула в Куркино — хотелось поделиться окрыляющей новостью с кем-то из близких.

Она долго и утомительно ехала в метро, где, поспешно отведя взгляд от проползающего по вагону на деревянной тележке безногого инвалида, сунула ему в грязноватую руку помятую десятку, подумав, что таких калек она видела только в кинофильмах об Отечественной войне, потом, пересаживаясь на Пушкинской, вложила она пять рублей в сложенную лодочкой морщинистую ладонь симпатичной старушки, застенчиво прислонившийся к ледяным мраморным сводам станции, и в ее почти потусторонних глазах на миг отразились два живых майкиных лица.

И старушка, и инвалид на коляске выпали из дыр той страны, в которой Майка успела родиться, но никогда не жила — страны, которая была подвешена где-то на темном заднике сцены, по которой весело мчались крутые иномарки и вышагивали длинноногие модели. Ничего другого на сцене Майка просто не замечала, ослепленная не душевной черствостью — она умела и сочувствовать, и жалеть, — но горячим и сильным ветром — ветром молодости.

В маршрутном такси были открыты окна, и Майке понравилось, как распушились ее рыжеватые волосы.

Режиссер Курочкин сводил ее вчера в ресторан и познакомил с полноватым спонсором, собиравшимся помочь молодому театру деньгами, приятным таким сорокалетним дяденькой, с которым она даже станцевала танго, выслушав от него кучу комплиментов своей «очаровательной наружности». Он пригласил ее в ресторан снова, намекнув, что лучше было бы Курочкина с собой не брать… Планы полноватого бизнесмена Майке были вполне понятны, но она надеялась от его ухаживаний ловко увернуться, причем в тот самый момент, когда свои деньги он успеет Курочкину отстегнуть.