Отчий дом. Семейная хроника

— Пожалуйста, успокойтесь! Полиция охраняет порядок и безопасность. Она необходима в любом государстве и при любом государственном строе…

— И все-таки это ужасно неприятно! Раздражает как-то.

— Это самочувствие — наследие старого режима. Перестраивайте душу на новое гражданское самочувствие. Как-никак, а мы теперь имеем, кроме полицейского участка, еще парламент. Правда, он далеко не совершенен еще, но все-таки теперь мы повоюем!

Некоторые из гостей, рассчитывая сделать приятное Павлу Николаевичу, явились с красными бантиками. Павел Николаевич снисходительно посмеялся и деликатненько намекнул, что эти бантики — уже пережиток: революция кончилась, и красный цвет остался символом крайних левых партий, скорее врагов, чем друзей конституционалистов.

— Нашим символом теперь является зеленый цвет!

— Вот как!?

— Ведь красное знамя — символ крови, а сейчас это уже преступление…

— Ничего теперь не разберешь! — срывая красный бантик, капризно жалуется окружающим молоденькая хорошенькая дама.

Не одни дамы чувствовали себя неуверенно, а и многие мужчины. Вот, например, ветеринарный врач Кобельков, молодой и рьяный либерал, всегда и по всякому поводу ругавший правительство и ныне записавшийся в партию Павла Николаевича, с изумленной физиономией слушал рассказ своего «вождя» о Московском вооруженном восстании и жестоком его усмирении. Усмиряли пушками и пулеметами, а потом еще и карательными отрядами, вообще свойственными самодержавию зверскими методами, а Павел Николаевич никакого возмущения этой расправой не обнаруживал! Совсем напротив: как будто бы даже хвалил! Вот тут и разберись! Нащупывает почву:

— Возмутительно… Только у нас, в России это и…

— Ну, батенька, революция — везде революция. Если революционеры строят баррикады и расстреливают представителей власти, солдат, полицию, то что же делать? Стране дан парламент, дана возможность самостоятельного законодательства, а потому и борьбы со всяким произволом и насилием, а они начинают вооруженное восстание! Да зачем оно и кому нужно? Одним большевикам! Ну, отлично, давайте сражаться! Нельзя же держать всю страну на военном положении: это мешает всякому положительному творчеству…

— Но пушки?.. Стрелять в Москве пушками!..

— Да не все ли равно? Необходимо было как можно скорее потушить эту безумную кровавую затею в самом начале… и какими угодно средствами! По-моему, тут наше правительство впервые обнаружило понимание момента…

Не так давно Павел Николаевич называл революционеров «друзьями слева», а тут радешенек, что с этими друзьями правительство начало расправляться пушками…

— Вот вы — ветеринарный врач. Разве вам не приходится иногда при эпидемиях, когда они грозят распространением и гибелью скота в большом масштабе, прибегать к крутым мерам и в интересах страны убивать даже по одному подозрению…

— М-м… возможно. Мне не случалось, но принципиально я допускаю…

— Так и в данном случае! Мы имели дело с грозной эпидемией, которая могла разлиться по всей стране. Вы только представьте себе, если бы к восстанию в городах присоединилось еще восстание деревень! Ведь мы все потонули бы в хаосе и анархии! Ведь это было бы в десять раз хуже Стенькина бунта!

— Так-то оно так…

— Этого требовала реальная политика данного момента.

Павел Николаевич вразумлял ветеринарного врача Кобелькова, а другие, менее храбрые и искренние, тайно недоумевающие, учились реальной политике.

Но вот влетает Ваня Ананькин и громогласно объявляет:

— Елена Владимировна просит к столу!

Сколько всяких сюрпризов ожидало здесь общество!

Идут к столу под звуки «Марсельезы» — это номер Вани Ананькина: он привез граммофон с огромным рупором и спрятал его за дверью.

Впервые свободно гремит воинственная и возбуждающая «Марсельеза» в городке Алатыре. И ничего не может сделать ни исправник, ни жандармский ротмистр! Одно это обстоятельство уже необычайно воодушевляет и молодых и пожилых, а тут еще «буржуазные пироги», как знамена: со священными лозунгами! И аплодисменты, и взрыв радости и веселья!

Ветеринарный врач Кобельков маленько испортил эту веселую музыку. Стуком ножа о тарелку он остановил общее веселие:

— Прошу слова!

Всех удивило, что этот Кобельков выскочил, не давши спокойно покушать. Сосед даже потянул его за рукав, чтобы сел, но Кобельков огрызнулся и, состроив печальное лицо, произнес:

— Господа! В нашей дружной семье не хватает одного из любителей… вернее, поборников свободы, а именно Елевферия Митрофановича Крестовоздвиженского. Он, этот храбрый воин, погиб с честью на полях брани за свободу, которой мы все насладимся… Увы! — ему сие не суждено. Вечная ему память! Почтим погибшего вставанием и молчанием!

Встали, помолчали и сели.

Леночка рассердилась на Кобелькова, предположив, что он испортил аппетиту всех гостей. Этого, однако, не произошло.

Маленькая заминка, а потом все пошло своим порядком. Ваня поднял настроение нечаянной, но весьма остроумной шуткой. Он громогласно произнес:

— Манифест 17 октября имел огромный успех: его уже скушали без остатка! Я разумею, господа, пирог с осетриной…