Отчий дом. Семейная хроника

Савва фабрик своих не остановил. Он перевел в Италию несколько миллионов и уехал за границу…

В результате сего происшествия мы имеем пожертвование на борьбу с самодержавием в размере миллиона рублей!

Жил-был именитый купец, который помог Художественному театру на ноги стать и меценатом всяких искусств числился, и вдруг великий князь его меценатом революции сделал!

Хохот и гром рукоплесканий.

А Горький еще больше развеселил публику:

— Хорошие примеры заразительны: нашлись и еще именитые московские купцы, которые о революции ходатайствуют: Четвериков, вдова купца Терещенко[641], на которой следовало бы в благодарность кому-нибудь из товарищей жениться. Нет ли, товарищи, желающих? По-моему, так и в принудительном порядке можно бы…

После этого торжественного заседания начались тайные совещания на даче Вронч-Вруевича. Здесь временно утвердился главный штаб избранных, и начали вырабатывать план вооруженного восстания в Москве.

В декабре начались в Москве забастовки, быстро перешедшие в открытое вооруженное восстание[642]. Улицы в фабричных районах покрылись баррикадами, и начались бои. Пресня превратилась в укрепленный плацдарм ленинской армии, а Прохоровская фабрика — в штаб ее[643]. Загремели пушки, затрещали пулеметы и защелкали винтовки и револьверы. По городу бродили партизанские тройки и, строя засады, «ссаживали» пулями скакавших по городу жандармов. Весь город жил в трепете… По ночам над городом зловеще трепыхали пожары.

Расчеты большевиков на поддержку со стороны гарнизона не оправдались. Планы захватить арсеналы с оружием и пушки провалились.

Уже на третий день было ясно, что восстание обречено на провал. Хотя ленинская армия и проявляла геройство, но это было геройство отчаяния. Около недели брошенные на убой рабочие сопротивлялись и умирали ради жестокого и бессмысленного опыта гражданской войны, такой же никому не нужной, какой была японская авантюра. Усмиряли жестоко и беспощадно, громили из пушек дома, фабрики, склады. Прохоровскую мануфактуру, в которой укрылась, как в последней крепости, горсточка смельчаков, превратили в развалины.

Остряки называли этот разгром ленинской армии «нашей первой победой после Мукдена».

Максим Горький первым бежал за границу, в прекрасную Италию, и поселился на острове Капри[644]. Там же очутились и все будущие знаменитости большевизма с Лениным во главе.

Савва Тимофеевич Морозов застрелился.

Эта победа на внутреннем фронте, понизив революционный пафос рабочих и вообще всей революции, сильно подняла бодрость духа в царе, правительстве и в придворных сферах, а с другой стороны, испугала еще более тех, кто стоял за союз с революционерами, называя их «друзьями слева»…

Вооруженное восстание кончилось, и началась расправа карательных экспедиций, которые не утруждали себя разбором правых и виноватых…

Так печально кончился первый опыт социальной революции большевиков.

После Нового года Павел Николаевич получил из Москвы письмо от Наташи. Она писала, что Петр убит во время восстания: он командовал эскадроном и при взятии одной из баррикад был тяжело ранен и на другой день скончался, не приходя в сознание.

Павел Николаевич все-таки всплакнул потихоньку: когда-то любимый сын!

От Леночки он скрыл это письмо, но сам частенько его перечитывал и впадал в печальные размышления:

— Брат Митя погиб на одной стороне, родной сын — на другой… Что-то жизнь готовит для последнего в роде Кудышевых, для Женьки?

Павлу же Николаевичу жизнь не давала опомниться: приближались выборы в Первую Государственную думу[645], куда он тайно мечтал пройти… Некогда горевать и даже некогда отдыхать.

Как бы то ни было, а парламент завоеван. Пусть это парламент ублюдочный, но…

— Но мы еще повоюем!

XII

Если обе столицы и крупные центры пережили хотя и сильно укороченный «медовый месяц» конституции, то необъятная провинция не испытала и этой мимолетной радости. Там конституция началась прямо с крутых расправ над «незыблемыми основами» дарованных царем свобод…

Конечно, в глухих местах провинции у жителей среднего просвещения получилось очень превратное суждение о благах конституции. Так было, например, в Алатыре:

— Черт с ней, с этой проклятой конституцией! Чтоб ей лопнуть, окаянной! — кричали на всех перекрестках улиц после скандала с надзирателем, окончившегося убийством ни в чем не повинного мальчика.

Почесывали в затылках и наши знакомые купцы Тыркин и Ананькин, на торговом деле которых и революция, и конституция отразились только огромными убытками.

Даже такой инстинктивный либерал, издавна тяготевший к передовым идеям, каким был капитан «Стрелы» Ваня Ананькин, после того как высидел три месяца под арестом за участие в «алатырской демонстрации», сопровождавшейся обезоружением полицейского надзирателя, потерял аппетит к свободам:

— А ну ее, эту конституцию, ко псу под хвост!