Отчий дом. Семейная хроника

Расправа началась с Воронежа, который первым открыл войну с правительством, требуя возвращения к освободительным реформам императора Александра II и Всероссийского земского собора, иными словами, — ограничения самодержавной власти царя.

Пострадали не только земские и общественные деятели, но и сам губернатор.

Губернатора убрали, одних устранили с общественной службы, других выслали из собственных имений, нескольких красноречивых ораторов арестовали, других потребовали в департамент полиции для личных объяснений. Специально посланный из Петербурга сенатор начал чинить допрос членам комитета и земской комиссии…

Симбирский губернатор внезапно заболел, и заседания оборвались. В правом лагере торжествовали победу и посылали благодарственные телеграммы в Петербург. Левый лагерь растерялся: у всех исчезла уверенность в собственном благополучии, и потому приезжие начали беспорядочное отступление: разъезжаться по местам своего постоянного жительства… На всякий случай надо приготовиться к обыскам, допросам и ко всякой неприятности.

Павел Николаевич сперва удерживал малодушных, но скоро и сам сбежал в свой Алатырь, сославшись на неотложные дела.

Две недели пребывал в тревоге и унынии: приходили известия о всероссийском погроме интеллигенции…

И вот свершилось: из министерства внутренних дел пришла бумага об устранении Павла Николаевича Кудышева от должности председателя алатырской земской управы, а спустя еще неделю к нему на дом приехал жандармский ротмистр, расшаркался, спросил о здоровье супруги и матушки и, когда предчувствовавший беду Павел Николаевич усадил его в кресло и спросил: «Чем могу служить?» — ротмистр извинился и с виноватой улыбочкой сочувственно сказал:

— К сожалению, я приехал исполнить весьма тяжелую служебную обязанность: потрудитесь, Павел Николаевич, прочитать эту бумагу и дать соответствующую подписку…

Павел Николаевич прочитал поданную ему бумагу: это было распоряжение департамента полиции о высылке его административным порядком на три года в город Архангельск.

Павел Николаевич покраснел. Ему хотелось выгнать вон или даже дать в физиономию виновато улыбавшемуся ротмистру, но он умел скрывать свои мысли и желания:

— Что ж! И в Архангельске люди живут… Так прикажете расписаться, что сие произведение читал?

— Да… и что обязуетесь в течение двухнедельного срока добровольно выехать в город Архангельск.

— Почему же не этапным порядком?..

— Полагаю, что это любезность лично к вам… Вот нашего секретаря, господина Крестовоздвиженского, направили тоже в Архангельск, но другим порядком… Именно этапным.

Павел Николаевич засмеялся очень весело и, давая подписанную бумагу, спросил:

— Что еще прикажете?

— Все. Позвольте пожелать вам всего наилучшего…

Ротмистр звякнул шпорами и вышел из кабинета. Павлу Николаевичу захотелось вдруг кольнуть язвительной насмешкой ротмистра. Выйдя в переднюю проводить гостя, Павел Николаевич, пока гость надевал пальто, любезно издевался:

— Ну, а как ваше исследование о хвостиках?

— Как-с?

— Говорят о чудесах, явленных Господом жандармскому управлению…

— Не понимаю, Павел Николаевич…

— Да ходит слух, что у конфискованной в земской управе пишущей машинки наблюдаются странные явления: у некоторых букв шрифта то атрофируются, то снова появляются хвостики?

Ротмистр обиделся. Промолчал и, сделав честь по-военному, удалился.

Странное произошло в душе Павла Николаевича. Три недели он пребывал в угнетенном состоянии духа, а теперь, после визита ротмистра с приговором ссылки в Архангельск, ободрился, повеселел и проникся чувством необычайной гражданской гордости. Возбужденно, заложив руки в карманы брюк, ходил по кабинету, вскидывал голову и произносил:

— Бог не выдаст, Плеве не съест!

Обдумывал, как подготовить жену к этому новому удару. Как-никак, а все-таки — переворот в жизни, ломка семейного быта, что всегда пугает женщин. Неожиданное переселение.

К сожалению, кто-то уже предупредил Павла Николаевича. Жена отсутствовала, а когда вернулась домой, то ворвалась в кабинет мужа с ужасом на лице и с безумно-блуждающим взором:

— Сейчас мне сказали, что тебя — в Сибирь… на каторгу!..

— Погоди… Сядь и не волнуйся! Ничего страшного нет…

— Значит, правда?

— И не в Сибирь, и не в каторгу, и не в тюрьму…

Леночка поняла одно: старается успокоить, но — правда…

И она, кинувшись на грудь Малявочки, обхватила его шею руками и разразилась неутешным рыданием…

— Ну, полно, полно, перестань!.. — ворковал Павел Николаевич веселым, полным мужества и спокойствия баском. — Ну, ну! Ты все еще птичка Божия…

Посадил на диван, отпоил холодной водой и начал наскоро зашивать нанесенную кем-то на базаре душевную рану жены своей: