Отчий дом

Жива еще в душе и памяти родная школа, и тот сельский клуб, который располагался в бывшем помещичьем доме, и тот кинозал, театр, который оборудовали в каменном амбаре какого-то мироеда старшие предшественники Андрея — первые сельские комсомольцы. Театр, в котором он впервые в своей жизни увидел «живые картины», называвшиеся кино, в котором постепенно привыкал к многолюдью, приучаясь выступать перед переполненным залом сначала с краткими приветственными речами, порой в самодеятельных спектаклях или читая стихи на праздничных вечерах. Эти минутные ощущения испуга, радости первого познания, первого успеха зародились и живут там, в родных краях, хотя бы потому, что живут они в его памяти, в его душе. Живет, четко помнится августовский вечер. В тот вечер его вызвали прямо с поля на комсомольское собрание, и он, как был, босым загорелым, нестриженым четырнадцатилетним мальчишкой, явился в клуб; здесь его единогласно «передали», приняли из пионеров в комсомол. Живут в памяти короткие летние ночи, когда он уже студентом ежегодно во время каникул работал на колхозном поле, включаясь на всю жатву в тракторную бригаду; и то первое лето после года учебы в Москве. Годы учебы в Москве, и все неожиданное и странное, что случилось с ним в Петриковке, и то, как он, уже студент Московского коммунистического вуза, впервые выступал в каменном амбаре — театре с первым своим обстоятельным докладом о международном положении, докладом, на который были приглашены комсомольцы со всего района; и тихое материнское счастье, светившееся в ласковом, любящем взгляде, это величайшее счастье, которого все-таки дождалась и которое только и может испытать мать, — счастье видеть счастливым родного сына; и живет первая буква, и первый слог, и первое самостоятельно прочитанное слово, и первая книга, и тусклый блеск золота на корешках толстенных энциклопедических томов, который также впервые сверкнул ему именно там! А еще были первая борозда, тянувшаяся за тяжелым, непокорным плугом, впервые посеянная горсть жита, первый прокос, который он, двенадцатилетний мальчишка, сделал в высоком редком просе, первый вымолоченный сноп, первые запахи самостоятельно смолотого на мельнице мешка зерна. И конечно же первое французское слово, которое так неожиданно и странно, однако навсегда вплелось в его жизнь, потянув за собой множество других, если так можно выразиться, значительно «более чужих» и сложных…

И был там еще тот последний день, хотя тогда и в помыслах не было, что он будет последним. С утра до ночи они были наедине с мамой. Твердо надеялись тогда, что предстоящая разлука будет у них не только кратковременной, но и — что самое главное — последней…

Разлука и в самом деле стала последней, но, к сожалению, не кратковременной. Она стала разлукой навсегда. С того теплого и такого, казалось, счастливого августовского дня с коротким грозовым дождем, высокой, на все небо, радугой, синими сливами, грушами и яблоками, искрившимися после дождя мириадами ослепительных капелек в лучах мягкого предзакатного солнца, Андрей так никогда более и не встречался с мамой. И в родном селе не был вот уже около сорока лет. Да, в сущности, и в родной стране за это время бывал лишь несколько раз, коротко, урывками…

Да, ему было к кому, было куда ехать! Это была его жизнь, его боль и его радости. Его утраты и его победы. И он не собирается отказываться от всего этого. Было с кем и с чем там, в родной Терногородке, да и не только в Терногородке, встретиться. И прежде всего, в первую очередь — с собственной юностью. Встреча эта была для него значительной потому — он чувствовал это, — что должна была состояться на новом повороте его жизни, была для него сейчас особенно желанной, нужной, а может, и крайне необходимой…

Ведь если хорошенько порыться в памяти, то даже азы дипломатии стал он познавать на практике именно там, в родной Терногородке. Вот хотя бы и в случае с кулаком Дроботом. А потом, кажется через год после этого, и со Стригуном…

Тогда, в детстве, он был, конечно, никудышным дипломатом. Внешне тихий, молчаливый, а порой и слишком горячий, к сожалению, он не всегда мог сдержать себя в нужную минуту. А когда, случалось, сталкивался с кривдой, и вовсе становился неистовым. Да, как говорили в их селе, жизнь кого угодно научит калачи есть. Не раз и не два она учила его, Андрея, бросала и на коня, и под коня. В одном случае, как это было с Дроботом, все проходило более или менее гладко, забывалось, в другом, как со Стригуном, оборачивалось круче.