…От темного пламени

Когда я поднял руку, чтобы почесать, по народной привычке в затылке, на плече моем взвилась и затрепетала живая лента… я заорал, попятился было назад и упал навзничь в траву… — «Змея…»

Через некоторое время я отважился открыть глаза. Все тихо…

Тогда, стараясь не двигаться, я чуть скосил глаза и взглянул на свое плечо. Можете себе представить: на плечо мне прилепился репейник. Вместе с обрывком стебля. При движении этот обрывок колыхался над плечом… Как я его подцепил, неизвестно. Вот тебе и змея…

«Может, не за плечо, а на плечо?.. — осенило меня (я опять вспомнил кошку). — Может, она этого и испугалась?.. Но вот, довелось в жизни встретить сумасшедшую кошку…»

Я снял траву с плеча и кинул ее в яму. «Пора идти». Почему-то я чувствовал, что больше мне ничего совершать не надо, что все уже выполнено мною… скоро рассвет…

Дорожка начиналась прямо у моих ног и струилась вперед метров на десять. Она немного потускнела, но была отчетливо видна. Да, надо идти. Мне уже хотелось спать. Перед дорогой я решил вытряхнуть сор из туфель… и — еще раз хочу повторить: какое счастье, что я не додумался до чего-нибудь подобного в яме. Какое счастье, что я сразу поднялся на ноги! Стоило мне немного посидеть там, размышляя над своим положением, я бы обязательно перед решительными действиями привел в порядок свою обувь прямо там. Ибо в левом туфле мне что-то ощутимо мешало. Но вот я занялся обувью уже над ямой. Причем и здесь был недалеко от беды: когда я постучал туфлем о землю, выколачивая всякую дрянь, высыпавшийся сор просиял красным пламенем; словно длинная искра проплыла на мгновение в воздухе и тут же погасла. Невероятной силы удар потряс землю и выбил злосчастный туфель из моей руки. Хорошо, что я его едва держал. Вспышка ослепила меня ненадолго; когда глаза снова привыкли к темноте, я не увидел ни ямы, ни… даже камня. Передо мной был пустырь — тот же самый пустырь, по которому бежал я, гоняясь за паскудной кошкой. У ног моих валялся мой туфель… точнее, половинка от него. Задняя часть туфля была словно отрезана ножом. Мрачно полюбовавшись на обрубок, я зашвырнул его куда-то в траву. Вот, мало напастей было, так еще и босым остался…

Исчезла и огненная дорожка. Но, впрочем, она теперь была не нужна: я и так знал, куда мне идти. Ночь стала прозрачней и утратила аромат; дул прохладный ветер, и перекатывался над деревней петушиный крик. Наступало утро. Я добрел до дома, ввалился в свой флигель, рухнул на кровать и уснул.

«Пора. Пробудись. Перетерлись узлы. Дорога пряма впереди». — «Я слышу. Но веки мои тяжелы. Земля тяжела на груди…» «Ты слышишь? — ожило сердце. — Стучась, в груди холодной горя…» — «Я знаю: на чьей-то ладони сейчас проснулось Сердце Царя!..» — «Пора. Я услышал старинный зов. Вставайте, воины, гей!..» — «Мы слышим. Но руки былых бойцов не могут поднять мечей…» — «Сердца наши бьются. И дышит грудь. И рвутся наверх тела. Но нету силы глаза разомкнуть. Но руки трава сплела…»

Вот такой бред мне снился в это утро. Монотонные, далекие, словно из-под земли, голоса глухо твердили одно и то же. Я несколько раз просыпался, совершенно угнетенный, переворачивался на другой бок, но опять начинались те же голоса и вели свою унылую перекличку. Потом голоса стали глуше, словно бы отдалились, и я почувствовал, как из ниоткуда, из пустой темноты моего сна, подкралась рука и ухватила меня за плечо. Я дернулся и проснулся.

На меня глядел, улыбаясь, Петька.

— С добрым утром, — приветствовал меня он. — Как спалось на новом месте?

— Нормально.

— Хорошо. А я уж подумал, что тебе неудобно. Ворочался, стонал.

— Это мне какая-то гадость непонятная снилась. Спасибо, что разбудил. А сколько времени?

— Девять недавно было. Завтракать пора. Давай, умывайся — и приходи. Жена уже заждалась.

Я умылся, но это мне не очень помогло. Чувствовалось, что сильно не выспался. Поэтому за столом был рассеян, в беседу почти не вступал, чуть не смахнул локтем тарелку и, как я уже напоминал, едва не порезался ножом, который был вбит в стол с тыльной стороны. Но успел, едва почуял лезвие, отдернуть руку.

— Что с вами? — удивленно спросила меня Ирочка (Петька куда-то вышел).

— Чуть не настрекнулся. — Я поднял глаза на нее и увидел, что левая рука у нее широко завязана бинтом. — О, да у вас тоже с рукой что-то? Мы почти друзья по несчастью? (Это я уже с намеком и с некоторым укором).

— Это я салат готовила. Зазевалась — и обрезала палец.

— Сочувствую.

Она говорила спокойно, никакого интереса ко мне не проявляя. Или не выказывая. Я уже начал сомневаться, не приснилась ли она мне вчера вечером. То казалось, что приснилась, то — нет. Когда я вызвался после завтрака помочь ей с посудой и, улучив момент, игриво погладил ее по выдающемуся месту, она, спокойно отставив какую-то чашку, дала мне чувствительную оплеуху. Изумленный (или пристыженный), я удалился, окончательно не зная, что мне думать. Впрочем, через некоторое время во дворе она подошла ко мне и тихонько сказала:

— Прошу прощения.