От судьбы не уйти

Странное дело, вроде планами своими он ни с кем не делился, но, видимо, слава его бежала впереди него, так как первый же встреченный им старый знакомый начал разговор со слов:

– Слыхали, ты женой решил обзавестись. Давно пора, детям мать нужна, а тебе – на подворье хозяйка. Может, присоветовать кого? Ты это, не стесняйся, если что, за мной не станет – сосватаем, кого душа пожелает.

Филиппа немного покоробило от слова «мать», но что поделаешь, если правду мужик сказал. После смерти Насти в доме, не считая Татьяны, вообще не было ни одной молодицы. Он обвёл глазами праздничную толпу, выискивая Авдотью или хотя бы общих с ней знакомых, но тщетно, Дуня как сквозь землю провалилась. Не дали результатов и расспросы. Как только речь заходила о знахарке, люди шарахались от него, как от прокаженного, не помогали даже уговоры.

К полудню слово за слово выудил он, что женщина слегла, и болезнь её, как считали многие, неизлечима. Рассказывали, что раньше хоть в себе была, а на днях совсем занемогла – бредить стала, заговариваться, будто дочиста лишилась ума. Шептались, всё про конец света к Рождеству Христову твердит, про искупление грехов, а ещё – про покаяние на смертном одре, дескать, даже днём покойники мерещатся, к себе зовут, понуждают каяться, чтобы не сгореть в аду.

Хворь её на порчу грешили, мол, важному кому-то дорогу перешла. Так и сказала Филиппу давняя мамина подруга: «Была бы чахоточная или заразная – всё бы ничего, болезнь ещё никто не отменял, так нет, сохнет человек, страдает, а по какой причине, никто не знает. Мать еённая покойная, царства ей небесного, тоже на голову жаловалась. Пропала, горемыка, когда Дунька ещё в малолетстве была, повредилась рассудком, как нонче Явдоха. Кто знает, может, по роду нутро у них гнилое, или гнус в крови какой, но лучше с ней не связываться – бережённого бог бережёт».

После этих слов охота встречаться с Авдотьей и вовсе пропала, правда, помнил Филипп, как Дуня всякий раз крестила рот, когда садилась за обеденный стол, поэтому не очень верил им людям, да и чесаться в срамном месте не перестало, нужно было что-то думать, что-то решать. Как назло, ещё и день не заладился – с самого раннего утра рядом с его возом терлись одни лишь грудастые краснощекие молодицы. Казалось, они специально норовили очутиться у него на пути, чтобы напомнить о плотском грехе, а ещё – о плоской Татьяне, у которой ни спереди, ни сзади, вся фигура – сплошные кости да углы. У Филиппа от сравнения аж челюсти свело. Сплюнув от злости, он решил зайти в шинок, но только приготовился соскочить с подводы, как услышал:

– С субботою вас, будьте здоровы!

И снова засада – просто на дороге к Мойше в заведение стоял его тесть.

– Может, зайдём? – кивнул он на корчму. – Посидим, поговорим немного.

Посидели они с пользой: обсудили урожай, грядущую поездку в Краков, поговорили о детях, вспомнили добрым словом Филипповых покойных родителей, не забыли помянуть недавно преставившуюся рабу Божию Анастасию. Маленько попустило. Филя будто вернулся назад, когда при жизни отца частенько сидели они вдвоём, обсуждая домашние дела, а через неделю, по первому снегу, он двинул с товаром в город, на мануфактуру.

Четыре повозки, доверху гружённые тюками табака, заботливо увязанные и накрытые парусиной, важно выехали на прихваченную морозцем дорогу. Филипп перекрестился на розовеющий небосвод, краем глаза заметив, что то же самое проделали провожающие его Яков с Татьяной, потом неспешно обошёл подводы, проверяя упряжь на скотине. Задержавшись возле последней, дал распоряжения ездовым, потом взобрался на передок своей повозки, идущей впереди:

– Ну, с Богом! Пошёл! – и тронул вожжи.

Немолодые грузные волы размеренно брели по просёлочной дороге. В проторенной колее, навевая сон, тяжело скрипели деревянные колёса с железными ободьями. От нечего делать Филя думал о жизни, но в голову лезли одни лишь невеселые мысли, и первым делом беспокоил его новый контракт. Отец когда-то крепко на ногах стоял, умел вести дела, ни перед кем не унижаясь и не заискивая, но Филипп знал, что на отцовском авторитете долго не продержишься, поэтому обдумывал сейчас, как на месте сам поведёт разговор, и чем больше он думал, тем больше пугала его неизвестность. Дошло до того, что от нервов начал дергаться левый глаз.