От рук художества своего

— Страхокамин! — выпалил он. — Тьфу, пропади они пропадом, забыл! Строфокамил! — вскричал он радостно. — Точно, стро-фо-камил! Привезены из жарких стран. За великие деньги! Они яйца несут во какие! В одну руку не уберешь. Не видала? Эх, ты! В церквах такие яйца по паникадилам привешивают.

— Ну, спаси тя Христос, милый! Так уж ты мне хорошо разъяснил.

Филатовну пришли звать в дорогу. Карета была снаряжена.

Глава девятая Пейзаж с купцом

вольные, и казенные живописцы — народ глазастый, приметчивый. Все вокруг высмотрят. И знают, и помнят. И любая малость страсть как любопытна. Имеют свойство глядеть на все земное спокойно, неторопливо, основательно. А там — помогай бог! — употребят в дело то, что сгодится.

В стольном городе гвалт стоит, снуют, ровно им нашатырем под хвост плеснули. Девки попадаются сдобные, румяные, круглые, взоры в них горят опасно. Тут на все свой закон, своя форма.

У Матвеева-живописца глаз вострый, так и нижет, так и раздевает. Его не оттолкнешь, не вытравишь. На спор Андрей может ловко отгадывать, что за человек ему встретился. Поглядит на прохожего и тут же говорит, кто есть кто. Уже не раз ему собратья художники и пивы ставили за проигрыш, и водку.

Нынче идет Андрей, глядит, не для спора, а для себя отмечает. Вон тот, к примеру, носом шмыгает, будто не знает куда его девать, — наверняка стряпчий. Щами от него за версту прет. А этот семенит — церковный причетник. Вон бабенка, растерянная улыбка на устах. Видать, любви ищет, скучает. А сама тельная еще. Вдова! Взор потух оттого, что мужика у ней давно не было. А талья точеная и бедра полны. Этот суровый дядя, бровастый, с иголками, заколотыми в борта, в короткой поддевке — суконного дела мастер. И выпить мастак, бровка дугой, а в глазу искра так и взыгрывает.

Ага, шведский капитан пожаловали морем. Посадский человек. Корабельный мастер. Монастырский слуга. Все спешат. И отчего, думает Матвеев, люди больше свою телесную жизнь устраивают, а о душе меньше думают?

Молодость ведь пташкой скачет, а старость черепашкой добирается. Суета сует!

А тот вон гусь с длинным, книзу носом — канцелярист? Точно. Руки чо локоть в чернильях. Этот, верткий, в лоснящемся камзоле, — провиантмейстер, должно быть. Их ты! Вот так чучело-мучело. Из-за моря или наш купец так вырядился? Они теперь толк узнали, как поездили по чужим землям, все норовят на заморский манер вырядиться. О, камзол зеленый — суп несоленый… А ну, дай-кось спрошу, кто таков. Рожа добродушная. Или мимо пройти?

— Слушай, ты кто будешь-то, мил человек? — спрашивает Андрей приветливо. — Уж не обессудь на любопытстве, я живописных дел мастер, свой интерес имею…

— Я будет сдесь торговайль, — охотно отзывается зеленый камзол, а рожа у него вся лоснится улыбкой и довольством. Он тычет себя в грудь, называется: — Эзоп Мариот аус Гамбург, кюпець. — И губы складывает на манер куриного зада. Ему, гамбургскому купцу, нравится, что так сносно у него по-русски получается.

А Матвеев ему в ответ на чистом германском режет:

— О, du bist hipsch kaupon! Primal[5]

Гамбуржец и рот открыл, смотрит на Андрея как на духа или же на привидение. "В этой России все непросто, первый встречный, и не с пьяных глаз, по-немецки к тебе заговорит. А выпьет, так того и гляди Вергилия читать начнет".

— Чтоб какой-никакой торговлишкой промышлять, — Андрей вдохновенно говорит, — первое — хитрость каналью нужно, — он на руке пальцы загибает, — второе — твердость, а третье — ловкость. А? Разве не так?

Купец согласно кивает.

— Двум купцам на одном дереве тесно, не усядутся, — продолжает Андрей, — в вашем деле семечки лузгать некогда! Только гляди. А еще и крепость нужно, — он показывает сжатый кулак, — ну как у каната в двойную нить.

— Kabelgaren, ja?[6] — переспрашивает купец. Он в восторге, что все понимает, что русский говорит со знанием их тонкого ремесла. — О, хорошо говорить рюс, ошшень хорошо говорить, — от удовольствия у немца в горле клокочет. — Давай пьем небольшой стаканчик? — Немец хлопает себя по горлу указательным пальцем.

— Благодарствую, но не могу. Вызван в царский дворец, а туда надобно быть как стеклышку. Не дай бог холуйский нос почует запах, пропала моя голова тогда. Понял, друже? Я бы с радостью поговорил с тобой без толмача, и хлопнули бы по фляжечке под грибки. Ну, еще встретимся небось… Таскает нас по свету, как почтарь депешу, все бегом-бегом, а там и шмякнет обземь. Прощевай пока что!

Андрей крепко жмет руку немцу — и дальше. А купец долго смотрит ему вслед, улыбается, качает головой.

Глава десятая …С разумом и намерением

Все на свете мне постыло.

А что мило, будет мило!

Пушкин

атвеев любил петербургскую осень, когда затихали и унимались люди, жизни и дела. Весь город становился тише. Повсюду читался след осени, неспешной ее поступи — на серой мокрой земле, в светлых сумерках и в светло-сером небе, что подымалось прямо из невской воды.