От рук художества своего

— Молодец ты, Андрюха! Просто молодец! Здорово! И как это у тебя вышло! — с жаром сказал Вишняков.

Андрей насторожился. Восторгов от Вишнякова дождаться было не просто. Матвеев посмотрел на Ивана вопросительно и спросил:

— А что здорово-то, ты скажи, Иван, сделай милость.

— Ну что тебе объяснять, сам все знаешь. Ну, сильно мне энто нравится, ну, сильно! И как тебе это в голову пришло? До этого у нас еще никто не додумался. А ведь проще простого!

— До чего до этого? — с хитринкой спросил Андрей.

— У других научась, мы теперь и сами поучить можем, а? — ответил и спросил Вишняков. — Нет, ты скажи, такая сердечность и такая чистота есть в каком иноземном художестве? Есть-то она есть, да совсем не такая! — Он подошел к картине вплотную, стал рассматривать какой-то кусок, потрогал пальцем. — Ты знаешь, Андрюха, мне всего более глаза нравятся.

— Да все с глаз-то и началось, — просто сказал Андрей. — Уж так мне захотелось сделать, чтоб они из самой души смотрели.

Радость распирала Андрея, любил он свою профессию беззаветно и счастлив был безмерно похвалой друга, ибо знал наверняка, что счастье художнику в России, да и в остальной земле тоже, улыбается редко, как ясное солнышко стольному граду Санкт-Петербургу.

Андрей Матвеев, живописных дел знатный мастер, вырвался на простор большого художества, он почувствовал себя уверенно, ничего в пути не растратил. Только в том была препона ему, что надрывался заказами. Так и, глядишь, известись недолго. А все ж сколько ему ни осталось жить, еще поработает. Повезло ему! Работать рядом с такими первостатейными мастерами живописными — Иваном Никитиным и братом его Романом, с Мишей Захаровым и Коробовым Иваном да с этим вот Вишняковым, людьми удивительными, первенствующими среди всех истинностью своего таланта.

После матвеевского "Автопортрета" многим легче было уразуметь ту истину, что с Петра началось, а после него все больше и больше живописное художество распространялось для славы и пользы России. О многом заставлял задуматься этот матвеевский "Автопортрет". К примеру, о бескорыстии. Матвеев вопрошал от своего портрета: "Может ли быть достоин художник сего звания, если он не преследует никаких целей, кроме собственной пользы?" Говорят, что ничего нет на белом свете страшнее болезней и смерти. А корысть для художника куда хуже смерти…

* * *

Начальник живописной команды в Канцелярии от строений Андрей Матвеев был человек душевный и компанейский. А потому слава пришла к нему не по чину и должности, а по праву доброты, достоинства мастера и таланта. С ним считались и при дворе, и за его стенами. Такое бывает редко, ибо живописцы всегда хорошо знают цену тем, кого жалует двор.

Матвеев силу своей немалой власти никому не употреблял во зло, хотя он мог приказывать, гнуть и даже наказывать любого, кто состоял в живописной команде. Все знали, что Андрей Матвеев человек, на которого смело можно положиться. Такой не подведет. Конечно, на него наваливали сочинение исторических композиций для моделей, всяческих дурацких аллегорий, фейерверков, плафонов, виньеток и иллюминаций, украшений для дворцовых балов и увеселений. Это бесило Матвеева, и он, как мог, изворачивался, но никогда не подставлял чужую спину вместо своей, потому что сам терпеть не мог никакого навязывания и угнетения. И потому даже в самых серьезных разговорах он вдруг переводил все на шуточный тон, а мнение свое выражал мягко и только тогда, когда это было нужно.

Живописцы ценили в нем мастера, искусного и сильного и в портретах, и в рисунках, и в баталиях, знавшего все приемы, манеры и хитрости фламандской школы. И когда кто-нибудь в команде, подвыпивши или со зла, отпускал в адрес Матвеева подлое слово, его быстро окорачивали, ставили на место.

Особенно удачен вышел у Андрея портрет императрицы Анны Иоанновны в рост, в короне и порфире, со скипетром и державой, на фоне алого занавеса, за которым открывался вид на Неву и Петропавловскую крепость со шпилем. Это была центральная картина над средней аркой триумфальных ворот на Невском проспекте, воздвигнутых по случаю торжественного въезда самодержицы в Петербург после коронации в Москве.

Тут Матвеев сумел соединить сознательное возвеличение, в котором было его отношение к идеальному облику властительницы России, с мягкостью живописной трактовки и наиболее характерными чертами лица Анны Иоанновны.