От Кибирова до Пушкина

Середина ноября 1901 года, Москва.

Многоуважаемый Дмитрий Сергеевич!

Новым козырем (если не обидно это сравнение) в Вашем деле — лекция Флексера, то есть то, что ее разрешили. Я буду очень на этом настаивать. Внешне чтение прошло (это Вам, вероятно, любопытно) блистательно. Зала была наполнена и переполнена, и желающим отказывали в билетах[574]. (А когда читал Бальмонт, все слушатели могли друг с другом здороваться[575].) Лекция — как вообще все писания Волынского, Вы их лучше меня знаете. Но ожесточеннее всего, кажется, бранил он именно Вас[576]. Когда дошел он до места, где поносит Михайловского, называя его жандармом, — начались свистки, сверху, из толпы студентов. Но они были совершенно заглушены хлопаньем[577]. Я рассматривал рукоплещущих — почти все молодые, и почти все не евреи. И по окончании чтения часть, небольшая, свистала, — а значительная группа бодро, упрямо стояла, глядя на них в упор, и аплодировала. Вспоминаю, что в прошлом году, когда я читал стихи на некоем «вечере нового искусства» (кстати, тоже давшем полный сбор), меня встретили аплодисментами, — наверное не из числа личных знакомцев[578]. Значит, в Москве есть какое-то количество читателей и слушателей, которых не пугает новое и нападки на Михайловского и которым не дико, когда слово «безумный» применяется как честь (а одна наша газета сегодня защищает Достоевского, думая, что Фл<ексер> разбранил его, назвав безумцем)[579]. Конечно, эти слушатели еще не знают различия между Волынским и Мережковским, а только помнят Северный Вестник, да знают слова Борьба за идеализм[580], — но они составят ядро на Вашем чтении, они будут не только слышать, но и слушать. Им Вы и Ваше чтение нужны. Итак, присылайте текст лекции, мы будем хлопотать всячески[581]. Ведь даже для цензуры и округа это нелепо — разрешать Флексеру и запрещать Вам.

Преданный сердечно

Валерий Брюсов.

3