От Кибирова до Пушкина

В 1880 году вышел первый том начатой под его редакцией «Всеобщей истории литературы», оказавшийся единственным, вышедшим при жизни Корша:

Всеобщая история литературы. Сост. по источникам и новейшим исследованиям при участии рус. ученых и литераторов. СПб. 1880–1883. — Вып. 1–3. — (вып. 1 под ред. В. Ф. Корша, вып. 2–3 под ред. А. И. Кирпичникова; 2-е изд. не завершено: Вып. 1. — 1895. — 160 с.).

6. Познанский. Заговоры. — (21).

Познанский Н. Ф. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. — Пг.: Тип. А. В. Орлова, 1917. — XIV, 327 с.

7. Русские Пропилеи. Т. 6. — (33; VI, 1375 — т. 1, 2, 4).

Русские Пропилеи. Материалы по истории русской мысли и литературы / Собрал и приготовил к печати М. Гершензон. — М.: М. и С. Сабашниковы, 1919. — Т. 6. — 252 с.

Опять от Пушкина

I. А было ли отмечено…? (Пушкин)

1.

Шипи, шампанское, в стекле,
Друзья, почто же с Кантом
Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем.

(«Пирующие студенты»)

Возьмите прочь Сенеку
Он правила сложил
Не в силу человеку
И кто по оным жил.

(Ломоносов. «Разговор с Анакреоном» — ответ на оду XXIII)

Ломоносовский подтекст, вероятно, подтверждается другим контекстом у Пушкина:

Я вижу: хмурится Зенон,
И вся его седая свита:
И мудрый друг вина Катон,
И скучный раб Эпафродита,
Сенека, даже Цицерон
Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —
Прямое смертных наслажденье!»

(«Послание к Лиде»).

Если ассоциация Сенеки с Тацитом (в черновиках Сенека, Плиний[652]) у Пушкина появляется неоднократно, то Катон явно продиктован другим «ответом» из «Разговора с Анакреоном»:

От зеркала сюда взгляни, Анакреон,
И слушай, что ворчит нахмурившись Катон…

(Ответ на Оду XI. там же)

2. Загадочная аналогия, знакомство Пушкина с этим текстом, кажется, невозможно, а общего источника пока найти не удалось.

Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами — себя.

(Евгений Онегин II. XIV).

Верь мне, Теодор, Дон-Жуан — любимейшее детище природы, и она наделила его всем тем, что роднит человека с божественным началом, что возвышает его над посредственностью, над фабричными изделиями, которые пачками выпускаются из мастерской и перестают быть нулями, только когда перед ними ставят цифру.[653]

3. «Сказка о царе Салтане», на удивление, изобилует самоповторами или автоцитатами, не говоря уже о перекличке с «присказкой» к «Руслану и Людмиле» («Там о заре прихлынут волны / На брег песчаный и пустой» и т. д.). В стихах «Торговали мы булатом / Чистым серебром и златом» ключевые слова из «Золота и булата» (1814–1826) оказываются зарифмованными (в творительном падеже)[654]. Обращение «Ты, волна моя, волна! / Ты гульлива и вольна…» повторится, два года спустя, в обращении королевича Елисея в сказке о «Мертвой царевне…»[655] к солнцу, месяцу и ветру (почти повторяющем инвокации Ярославны). Особенно любопытно совпадение строк об изготовлении лука:

Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук <…>
Тонку тросточку сломил,
Стрелкой легкой завострил —

со стихотворением «Прозаик и поэт»:

Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу.

Перекличку с черновиком «Медного всадника» я уже отмечал, позволю себе привести этот абзац: