От Кибирова до Пушкина

_____________________

Формулируя свои оговорки в сентябре 1957 года, Эстерлинг, видимо, не предполагал, какой непреодолимой преградой может оказаться вторая его рекомендация. Неожиданное появление в ноябре первых фрагментов пастернаковского романа на французском и итальянском языке, сопровождавшееся подробным рассказом об обстоятельствах отправки рукописи на Запад и о давлении, оказанном советскими инстанциями на автора и западных издателей в попытке предотвратить выход книги, сведения о визите А. Суркова в Италию и недвусмысленная угроза в адрес Пастернака (параллель с судьбой Пильняка), прозвучавшая в его публичных высказываниях, выход самой книги 23 ноября и сенсационный ее успех (два издания были раскуплены в первый же день) — все это решительно изменяло ход мыслей и общую расстановку сил в Комитете. Кандидатура Пастернака, камерного, не признаваемого на родине поэта, только что попавшая в финальный раунд обсуждения, выступала теперь в совсем новом свете. Это заставляло Комитет, не полагаясь на «внутреннее» выдвижение, заручиться номинациями извне. Судя по опубликованным документам другого нобелевского дела — Сен-Жон Перса, — среди западных рекомендаций особый вес в тот период получали письма из Америки[1378]. Наряду с «циркулярными» письмами, рассылаемыми Шведской академией в наиболее престижные университеты (Гарвард, Оксфорд и др.) и другие академические учреждения, практиковались и прямые обращения к отдельным лицам с приглашением номинировать кандидатов для рассмотрения на премию. Неизвестно, было ли направлено такое приглашение Э. Симмонсу непосредственно, пришла ли к нему такая просьба через коллег (скажем, через Баура) или он выступил по собственной инициативе. Симмонс был одной из главных фигур, если не самой влиятельной в тот момент, американской славистики. Он сыграл заметную роль в бурном становлении славистических центров после Второй мировой войны в США Он был одним из основателей и директором Русского института при Колумбийском университете в Нью-Йорке — первого подобного заведения в Америке, стоявшего у колыбели «советологии», сформировавшейся в условиях «холодной войны». Начав с книги о рецепции английской культуры в России[1379], он написал затем биографию Пушкина, приуроченную к столетнему юбилею смерти поэта[1380]; за ней последовали монографии о романах Достоевского (1940) и о Льве Толстом (1946). Во время войны, в обстановке царивших в Америке советофильских настроений, вышел его обзор новейшей русской литературы, отмеченный подчеркнуто теплым отношением к советской культуре. В нем содержалась и краткая справка о Пастернаке:

Борис Пастернак (1890-), начавший свой путь под влиянием футуристов, всеми считается сегодня лучшим советских поэтом. Будучи преимущественно лириком, он менее успешен в поэмах Спекторский (1926) и 1905 год (1927), хотя блестящие лирические куски появляются и там. Пастернаку трудно соединить свою музу с политической и социалистической тематикой, хотя он иногда и делал такие попытки, поскольку он по природе своей — индивидуалист (высокой культуры) и романтик, пишущий с напряженной страстностью о природе, часто являющейся фоном его личных лирических высказываний. Его поразительное своеобразие самое полное выражение находит в его языке и поэтической форме. Это трудный, эллиптический, темный язык, с необычными синтаксическими ходами, но музыкальные и ритмические эффекты, опирающиеся на новации и конструкции обычной речи, удивительно удачны.[1381]