Читаем От Бреста до Мадеры полностью

От Бреста до Мадеры

- Форсит... неча сказать...

- А ведь упьется?..

- Звестно упьется. Кажинный раз в лежку привозят...

Никитич беседовал с "чиновниками", с фельдшером, писарем и другими унтерами, с которыми вместе собирался ехать на берег...

Франт наш фельдшер все упрашивал сперва по улицам гулять.

- Или, Степан Никитич, - вмешался писарь Мухин, - в сад пойдемте гулять... Верно, в городе сад есть. Нельзя без саду...

- Да што в саду-то? - говорит Никитич.

- Все же благородное развлечение.

- По мне в трактир сперва...

- В трактир после сада...

Однако Никитич не соглашался... И другие унтера не соглашались.

- Иван Васильич, - обратился фельдшер к Мухину, когда боцман и унтера куда-то пошли, - пойдемте гулять одни. Что с ними гулять!..

- Конечно, Иван Абрамыч...

- Они никаких чувств не имеют... Только бы им напиться. Известно, матрос!..

- И еще пристыдят нас.

- А мы, Иван Васильевич, благородно погуляем, зайдем в лавки, а после в театр... мы ведь не они...

- А в сад?..

- И в саду погуляем...

Писарь и фельдшер решили отделиться от Никитича и время провести более благородно, чем проведет его Никитич с компанией.

"Левка-разбойник" был мрачнее обыкновенного. Он всегда был мрачен перед тем, что напивался. В раздумье ходил он взад и вперед по баку и изредка щупал свои четыре франка, спрятанные в кармане. На его лице явилась самая презрительная улыбка, когда он услыхал разговор писаря с фельдшером. Он быстро вскинул на них глаза и потом так же быстро опустил их и только сказал: "сволочь".

Леонтий резко отделялся от прочих... Постоянно молчаливый, угрюмый, особняком сидел он за какой-нибудь работой, и хорошо, легко как-то спорилась работа в его могучих, крепких руках... Говорил он с другими мало, да и вообще с ним, зная его суровый нрав, редко кто и заговаривал... Относились же все к нему с уважением, а боцман даже с некоторым заискиванием, потому что Леонтий был золото-матрос из баковых... Бывало, крепит парус в свежий ветер, так любо глядеть на него, бесстрашного, вечно спокойного, не суетящегося, разумно и толково делающего дело...

- Угрюмый человек! - говорили про него матросы.

- Чудак, - говорит боцман, но побаивается Леонтия, потому Леонтий шутить не любит, а коли обидят его понапрасну, то он обиды не стерпит.

На корвете Рябкин водки не пил. Он, кажется, мало ее пить не любил... Зато на берегу пил до беспамятства и сильно буйствовал. Почти всегда на корвет привозили его мертвецки пьяным и со шлюпки подымали на веревке.

Еще мрачнее, еще суровее на другое утро бывал Леонтий и, будто совестясь, не подымал глаз, если кто из начальства с ним заговаривал...

Офицеров, что с матросами заводили разговоры от нечего делать, Леонтий не любил... Я это знал и, несмотря на все мое желание узнать кое-что о его прошлой жизни, самого его никогда не спрашивал, будучи уверен, что он и мне ответит так же, как ответил одному из корветских офицеров.

- Что ты, Рябкин, все скучаешь? - спросил его однажды один мичман.

Леонтий только вскинул глазами и продолжал строгать блочек...

- Что, скучно по Кронштадту, что ли?..

- А вам от этого легче станет, коли я скажу, ваше благородие?

- Я так... узнать хотел...

- Нечего и узнавать, ваше благородие, - угрюмо отвечал Леонтий, и мичман отошел прочь.

Леонтий был прямой человек и фальши в других терпеть не мог... Сам обид не переносил и других никогда не обижал. Напротив, молодых матросов из рекрут защищал всегда от нападок и глумлений старых.

Живо запечатлелась у меня следующая сцена.

Вошли мы в Немецкое море{34}. Ветер был изрядный, качка сильная... Некоторые из матросов, впервые попавшие в море и не успевшие еще привыкнуть ко всем суровостям морской службы, струхнули порядочно... Один из рекрутов, - молодой такой, славный матрос лет двадцати, с необыкновенно симпатичной физиономией, - сидел, прижавшись к баркасу, и, бледный, печальный, со страхом глядел на высокие волны, что, словно горы, подымались сбоку и будто залить хотели совсем корвет...

- Что, ватрушка олонецкая?.. Чай, теперь и маменьку с тетенькой вспомнил, - глумился над ним Куличков, матрос из кантонистов{34}. - Что, трусишь?

- Страшно... Волна вздымается-те как... И нутро мутит, - оправдывался новичок...

- Эх, баба ты!.. Вот я боцману скажу... он тебя на марс пошлет. Там те растрясет.

- Не трожьте, дядя!..

- Ну, дай чарку за тебя.

- Пейте, что теперь водка...

- Я те дам водки, шкура ты барабанная, учебная крыса... Что молодого обижаешь?.. Смотри, Куличков!..

И сказавший это Леонтий так взглянул на Куличкова, что тот только пробормотал:

- Я ведь шутю...

- Так впредь не шути!.. А ты чего спужался, матросик, аль страшно?.. Привыкнешь, паря, обтерпишься, - ласково вдруг заговорил Рябкин.

- Противно мне... море-то... дядя...

- Зови меня, матросик, Левонтьем. Какой я тебе дядя? А что противно, так оно всякому спервоначалу-то противно...