Остров тридцати гробов

Шорох листьев заставил Веронику открыть глаза. Пламя свечи теплилось еле-еле. Но позади фонаря сидел на задних лапах Дело-в-шляпе, молотя передними по воздуху.

Вероника увидела, что к шее у него привязана бечевкой пачка печенья.

— Расскажи, миленький Дело-в-шляпе, — обратилась Вероника к псу на следующее утро, после того как хорошенько выспалась у себя в комнате в Монастыре, — расскажи, где ты был. Не могу же я поверить, что ты сам пошел искать и принес мне еду. Это произошло случайно, не так ли? Ты бродил где-то неподалеку, услышал, что я плачу, и прибежал. Но кто же привязал тебе к шее пачку печенья? Выходит, у нас на Сареке есть друг, которому мы небезразличны? Почему же он не покажется? А, Дело-в-шляпе?

Она обняла собаку и добавила:

— А для кого это печенье? Для твоего хозяина, Франсуа? Или для Онорины? Нет. Тогда, может, для господина Стефана?

Пес завилял хвостом и направился к двери. Казалось, он все понял. Вероника пошла следом, и они добрались до комнаты Стефана Мару. Дело-в-шляпе тут же влез под кровать учителя.

Там лежали еще три пачки печенья, две плитки шоколада и две банки консервов. Каждый из этих пакетиков был обвязан бечевкой с петлей на конце, в которую Дело-в-шляпе мог просунуть голову.

— Что это может значить? — в изумлении проговорила Вероника. — Это ты принес все это сюда? Но кто же тебе дал? Неужто на острове у нас в самом деле есть друг, который знает и нас, и Стефана Мару? Ты можешь меня к нему отвести? Он явно обитает на этом островке, потому что на другой пройти невозможно и ты оттуда сюда не добрался бы.

Вероника задумалась. Вместе с едой, принесенной собакой, она увидела под кроватью небольшой клеенчатый чемодан и удивилась, зачем Стефан Мару запрятал его туда. Она решила, что имеет право открыть его и поискать что-нибудь, что указывало бы на роль учителя во всем этом деле, на его характер, прошлое, быть может, на его отношения с г-ном д'Эржемоном и Франсуа.

— Да, — подбодрила она себя, — я имею на это право, это даже мой долг.

Не колеблясь более, Вероника вооружилась ножницами и взломала хлипкий замочек.

В чемодане лежала лишь большая записная книжка, стянутая резинкой. Но едва Вероника открыла ее, как тут же в удивлении замерла.

На первой странице был наклеен ее портрет, фотография, сделанная, когда она была еще молоденькой девушкой, а на портрете виднелась ее собственноручная подпись и посвящение: «Моему другу Стефану».

— Не понимаю… Ничего не понимаю, — пробормотала Вероника. — Я хорошо помню этот снимок, мне было тогда шестнадцать. Но каким образом я умудрилась подарить ему фотографию? Разве мы были знакомы?

Стремясь выяснить что-нибудь еще, Вероника прочла следующую страницу, на которой находилось нечто вроде предисловия. Звучало оно так:

Вероника, я не хочу иметь от вас секретов. Если я взялся за воспитание вашего сына, которого должен бы ненавидеть, поскольку это сын другого, но которого люблю, поскольку он ваш, то лишь затем, чтобы жить в согласии с тайным чувством, овладевшим мною уже давно. Я уверен, однажды вы снова займете свое место матери. В этот день вы будете гордиться Франсуа. Я сотру в нем все, что он унаследовал от отца, и разовью благородство и достоинство, унаследованное им от вас. Эта цель стоит того, чтобы я посвятил ей душу и тело. Я делаю это с радостью. Наградою мне будет ваша улыбка.

Душу Вероники охватило странное чувство. Жизнь ее как бы осветилась тихим светом, и эта новая тайна, которая была понятна ей не более прочих, была по крайней мере, подобно цветам Магеннока, приятной и утешительной.

А дальше, листая страницы, Вероника словно день за днем присутствовала при воспитании своего сына. Она видела, как он продвигался в ученье, какими методами пользовался его учитель. Ученик оказался мальчиком ласковым, смышленым, прилежным, полным добрых намерений, нежным и чувствительным, порывистым и вместе с тем вдумчивым. Учитель же оказался человеком сердечным, терпеливым, ему помогало нечто, таившееся в глубине его души и сквозившее в каждой строчке.

Мало-помалу его ежедневные исповеди становились все горячее и излагались все более и более свободно.

Франсуа, любимый мой сын — я ведь могу называть его так? — Франсуа, в тебе возродилась твоя мать. Твои ясные глаза так же прозрачны, как у нее. Душа твоя, как у нее, серьезна и наивна. Тебе неведомо зло и, можно сказать, добро тоже — настолько оно свойственно твоему веселому нраву…

В книгу были переписаны некоторые работы мальчика, в которых он говорил о матери с глубокой нежностью и стойкой надеждой обрести ее вновь.

Мы отыщем ее, Франсуа, — добавлял Стефан, — и тогда ты сможешь лучше понять, что значит красота и свет, как радостно жить, смотреть и восхищаться.

Затем в книге шли рассказы о Веронике, мелкие подробности, которые она сама давно позабыла или считала, что они известны лишь ей.

Однажды в Тюильри — ей тогда было шестнадцать — ее окружили люди. Они смотрели на нее и дивились ее красоте. А ее друзья смеялись, радуясь, что она вызывает такое восхищение.