Остроумный Основьяненко

Как это нередко бывает у Квитки, «Вот любовь!» открывается достаточно пространным рассуждением, призванным подготовить читателя к правильному пониманию тех лиц и событий, которые предстанут перед ним в дальнейшем. Как дает понять само название повести, предметом этого рассуждения станет любовь. Этого предмета он касается постоянно. Любовь занимает центральное место в «Марусе», любовь определяет побуждения и поступки самоотверженной Ивги, и этот перечень не трудно продолжить. Но ни в каком другом произведении Квитки его представления о любви, его понимание любви, его видение идеальной любви не выявились с такой полнотой, как в повести, о которой пойдет речь.

С первых строк автор берет под сомнение, чтобы не сказать отвергает распространенные, принятые повсеместно представления о любви: «Что есть любовь? Много про нее и в книгах пишут, и рассказывают, да все, мне кажется, не так». Сквозь весь этот вступительный авторский монолог проходит многократно повторяемое понятие – «истинная любовь», Квитка настойчиво стремится показать, чем истинная любовь отличается от принимаемых за нее суррогатов. Она не возникает вследствие минутных, поверхностных впечатлений: «положены красивые ленты», «сама вся ловкенькая и приглянулась изо всех». А на другой день уже любит другую, а прежнюю и не вспоминает. «Это ли любовь? <…> Вот же, божусь, что это не любовь, а так, игрушка, забава, ветер. Ветром нанесло, ветром и выгонит».

Не возникает истинная любовь «от черных глаз, от долгой косы, от румяных щек», «не присматривается, черные или карие глаза, с горбиком ли нос, белая ли шея». Она выявляет себя в том, что «душа нашла другую, что, как сестры себе родные, сердце с сердцем сдружилось», и не могут жить друг без друга. Здесь Квитка говорит слова, полный смысл которых можно постичь, лишь дочитав до конца его повесть. Истинная любовь выявляет себя в самоотверженности: «Одному придется слёзку пролить, другой всю кровь свою рад отдать, чтоб утешить его; одного притесняют, обижают, другой за него и на муку, и на смерть готов. Когда одному из них приходится пострадать, век жить в беде, другой, не думая долго, сам кидается в беду, лишь бы другу его было хорошо. „Пострадаю, говорит; если и не вытерплю, умру? Нужды нет, но кого люблю, защищу от беды, избавлю от горя“. <…> Когда же такие любящиеся видят, что им невозможно соединиться, иначе один через другого будет страдать, беды терпеть, так он охотнее на всякое горе сам пойдет, сам век счастья не узнает, уедет, чтоб и слуха о нем не было, лишь бы друга избавить от беды, удалить всякое горе!..»

Иным «лишь бы вместе жить, то они не думают ни о какой беде. На все пойдут, лишь бы им не разлучаться. Хотя бы век терпеть горе, но жить вместе…» Но и они не на уровне требований, которые предъявляет к этому чувству Квитка: «Так, да не так поступает самая истинная любовь. У ней нет своей воли, своего желания, своего счастья. Она живет другим и для другого…» Он апеллирует к своему жизненному опыту: «Видел я живших столько на свете, всякую любовь, и какое от них последствие, так могу прямо сказать: „вот любовь!“» и воскрешает события, действительно имевшие место и памятные старожилам: «не знаю, водится ли еще где истинная любовь? а это происходило в старину, да именно было это». Что это признание не было художественным приемом, мы видим их в доверительных письмах Квитки и его жены к Плетневу.

Восторженно описав красоту девок с хорошо ему знакомой харьковской Гончаровки («Не один молодчик с ума сходил от черных бровей какой-нибудь Наталки! Не один француз терялся от поволоки глазок Мелашки!»), Квитка характеристику любимой им героини начинает не с восхищения ее внешностью, а с того, что она была труженица и мастерица: «Что то за девка была! Чего она не умела? Шить ли всякую работу, вышивать ли что или какое-нибудь дело сделать, все знала решительно; и уже когда что сработает, так точно, будто золотыми руками».

Многие хотели ее посватать, но она не шла ни за кого, ожидала своего, «потому что знала, что когда-нибудь встретится же ей такой, кого она изберет». И вот появляется офицер, которому предстоит занять в будущем повествовании одно из главных мест. Еще не видевшая его Галочка узнает о нем из рассказов отца, и говорит он не красоте, а о душевных качествах, уме и воспитанности своего нового знакомого: «Это такой пан, доня, что благодать Господня! Я никого не видел простее, как он. Не гордый; таки-сам, своими руками, взял и посадил меня подле себя. И что то за преумные разговоры говорил! Повек того не забуду».