Остромов, или Ученик чародея

— Со Стражем порога встретится каждый из вас, и потому описывать его нет нужды, — говорил учитель с великолепной небрежностью, словно приуготовляя собравшихся к походу в лавку: возьмете три пучка укропу, огурцов, не забудьте квасу. — Появление Стража означает, что вы достигли третьего уровня медитации и должны отвергнуть все, что знали до сих пор. (Левыкин крякнул от восхищения; остромовская бровь брезгливо дрогнула). О природе Стража говорили разное: Птоломей, называвший его????? или благоговейным страхом, полагал, что это собственный наш ужас перед неведомым воплощается в образе грозного, однако доступного увещаниям чудовища. Трисмегист, напротив, именует его Custos, или охраняющий, то есть видит в нем принадлежность не нашего существа, но тонкого мира. Лютер, которому Страж часто встречался в его экстериоризациях — они подтверждены у многих, в частности, у Эргана, — именовал его Schranke, что значит «заграждающий», — видимо, справедливо замечание доктора Штайнера о том, что Лютеру его греховными страстями (как то: гневом и чревоугодием) заграждался выход в тонкие миры, а потому многое в его космогонии гадательно. Наконец, Вольтер, упражняясь в медитации во времена дружбы с прусским путешественником Аудингеном, побывавшим в Индии и кое-что, несомненно, знавшим, был так напуган встретившейся ее сущностью, что раз навсегда прекратил опыты, но написал трактат «Homélie sur l'athéisme» — то есть против атеизма. Его более всего поразило то, что Страж явился ему в облике клоуна, пересмеивавшего его собственные ужимки.

Как всегда во время лекций Остромова, мир вокруг стремительно расширялся. Вскипал и вспухал потолок, отодвигались стены, протягивались нити бесчисленных тонких связей; звучали имена, о которых Даня понятия не имел. Вольтер, Лютер — да, но откуда он знает всех этих Эрганов, оставивших, оказывается, след, что-то знавших, куда-то странствовавших?! Остромов движением брови приветствовал тех, с кем соглашался, усмешкой опровергал безумца, осмелившегося сказать, что у какого-то двадцать раз забытого Пирамидальтиуса недоставало пятой, метемпсихической чакры, с легкостью цитировал целые фразы на языках, которые и во времена их расцвета были ведомы избранным, а теперь, когда племена мудрецов и тайнознатцев стерты с лица земли, во Вселенной едва ли нашлись бы трое, чтобы составить коллегию и обсудить значение темной строки из трактата «О пяти способах извлечь наслаждение из троекратного приседания в прохладную воду». Он мог отвлечься и полчаса рассказывать о забытой ереси брата Сульпина, полагавшего — о, simplicissimus! — что ртуть возможно перегнать из пятой сразу же в седьмую фракцию, минуя долгий путь так называемого transitus aeneus — бронзового перехода; разумеется, с точки зрения алхимической науки это было совершенно, совершенно безграмотно — но навело брата Альпинуса на мысль, что в достижении седьмого уровня при левитации возможно миновать шестой, и опыт блестяще подтвердился, так что ни одна ересь не пропадает; вопрос лишь в том, к какой области тайнознания применить догадку. Дане живо представились братья Сульпин и Альпинус — словно на гравюре из назидательного трактата; Сульпин в припадке отчаяния разбивал колбу, сраженный нежеланием ртути перегоняться в седьмую фракцию, — но рядом торжественно и хитро улыбался Альпинус: не огорчайся, брат, открытая тобою закономерность приложима к иному делу, вот так, вот так! — и слегка приподнимался над полом кельи. Даня так увлекся воображаемым диалогом францисканцев, что прослушал, как называли своих Стражей — разумеется, на родных языках, — Беме, Киркегард и Сведенборг, — и очнулся лишь на Чюрленисе, назвавшем стража Tvaikus, что значит «прощай», «прощание», «предел». В этот момент птичьим смехом залился Альтергейм.

— Что вас рассмешило? — с улыбкой, без малейшего раздражения поинтересовался Остромов.

— Я, видите ли, ах-ха-ха, — не мог успокоиться Альтер, — я немного знаю литовский, да, было дело… И как раз Tvaikus значит вонючий, тысяча извинений, да, да… Именно и исключительно вонючий, применительно к самым низким предметам. Потому что иначе было бы Kvapus — пахучий, что можно сказать, например, о цветке…

Остромов продолжал улыбаться. Единственное ведомое ему литовское слово tvaikus он услышал в 1916 году от горничной в псковской гостинице Болховитинова и запомнил — она выкрикнула его на прощание, и оно показалось ему очень литовским, пригодится блеснуть; горничная была по-балтийски строптива. Вспоминать литовку, однако, было не время.

— Позвольте, — проговорил он, как бы озадаченный. — Но ведь это совершенно меняет дело.

— Совершенно, — хихикал Альтер, — совершенно…

Начинали понемногу улыбаться и другие; следовало действовать быстро.

— Это значит, — продолжал Остромов, — что Чюрленис получил посвящение от Миколаса Тракайского, больше не от кого! Во всей Литве один Миколас Тракайский обладал трансфизическим обонянием и чувствовал запахи невидимых сущностей.

— Подумайте! — воскликнула Мурзина. — Должно быть, настолько неземные запахи…