Острее клинка(Повесть)

В своей статье, заканчивая рассказ о бедной юности поэта, Сергей написал: «Он вышел победителем из тяжелых испытаний и остался передовым бойцом человеческой мысли. Но старые, даже зажившие раны болят и ноют. Отсюда та надтреснутая нота скорби, скептицизма, усталости, которая прорывается у Фонтаны среди торжествующей песни жизни… Невозможно представить себе музы более своенравной и капризной, но вместе с тем и более симпатичной. „Я родился добрым, — говорит о себе в одном месте поэт, — и всюду, куда лишь могла достичь моя рука, всегда вытирал я слезу; даже у детей просил я прощения, если, ослепленный гневом, я наносил им обиду“».

— Я должен был бы вас благодарить, — сказал Фонтана, — никто никогда так обо мне не писал. Мне, наверное, приятно, что обо мне прочитают в России. Не знаю… Но я говорю не для комплимента. О сухости моих «гражданских» стихов вы тоже верно сказали. Я о другом, — Фонтана смотрел тоскующими глазами. — Бойцом я не родился. Но я понимаю тех людей, о которых вы говорили. Они мерещатся мне, как призраки, — Фонтана стиснул руку Сергея широкой, костистой ладонью. — Это единственное, во что надо верить! Понимаете? У нас был Гарибальди. В России все по-другому. Я бы написал о них, но я итальянец. Написать должны вы!

— О ком написать? — машинально спросил Сергей, поддаваясь настроению Фонтаны.

— О Софье Перовской, о Морозове, о Халтурине, об Осинском. Я правильно говорю имена? Обо всех.

— В России их имена под запретом, — сказал Сергей. — Для кого я буду писать?

— Для Италии! — почти крикнул Фонтана. — Италия поймет этих людей. Вы должны мне поверить.

— Я вам верю. Но кто же станет печатать?

— Это я беру на себя! — порывисто уверил Фонтана. — Хотя что нам откладывать? Мы сейчас пойдем и договоримся. Вы увидите… Это надо было сделать раньше, но я виноват. Где ваша шляпа?

— Шляпа вот, — улыбнулся Сергей, — но куда вы хотите вести?

— В редакцию «Жала».

— Тогда одной шляпы маловато, — продолжал улыбаться Сергей, — у меня же, вы видите, для посещения редакций нет приличной рубашки.

— Пустяки. Хотя постойте… Действительно. Они там из-за этой ерунды смогут вас надуть.

— То есть как? — не понял Сергей.

— Очень просто. «Жало» газета хорошая. Печататься в ней не стыдно, совсем не стыдно; и редактор хороший. Вы сами убедитесь. Но газетчик есть газетчик. Если он увидит, что вы нуждаетесь, надует вас, заплатит мало.

— Да мне все равно.

— Э, нет, так не пойдет. Я вас в обиду не дам. Пойдемте ко мне, у меня есть лишняя сорочка. Как-никак я известный поэт. «Для него прошло время отчаянной борьбы с нищетой!» — дурачась, закончил Фонтана и захохотал вместе с Сергеем.

Последние слова были прямехонько из его статьи.

* * *

Он сразу же написал Фанни: «…Я получил работу в одной газете — Pungolo[2], платящей, безусловно…мне гарантирована полная независимость… Условия такие: статей 10–16 в 200 строк каждая с платой по 25 франков за штуку. Впрочем, окончательные условия определятся, только когда я представлю две пробные корреспонденции — первая историческая и вторая биографическая… Я сказал, что сделаю две-три корреспонденции исторические, а потом, в остальных, — в виде биографий, рассказав о достопримечательных бегствах и т. п., постараюсь дать характеристику движения в лицах и образах… А знаешь, чью характеристику я сделаю первой? Догадайся — Дмитровскую».

Работа захватила его; Дмитро (Стефанович) был сложным и не до конца ясным Сергею характером. Открытку Фанни Сергей в этот день так и не успел послать, а назавтра, переполненный новыми впечатлениями, взял красные чернила и стал писать поперек вчерашних строчек (на новую открытку денег не было): «…первую пробную корреспонденцию кончил почти. Завтра кончу вторую… Сделаю, конечно, так, что ни само описание, ни даже то, что я с него начинаю, не будет в состоянии иметь для кого-нибудь какого бы то ни было значения, если бы даже ее Третье отделение прочло… Пишу с величайшим удовольствием, как еще никогда ничего не писал».

Это была необычная работа. То, что она выволакивала из безденежья, не имело почти никакого значения. Она воскрешала недавнюю борьбу, давала возможность пережить прошедшее.

«Точно какой-то могучий клич, исходивший неизвестно откуда, пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело спасения родины и человечества».

Сергей писал быстро, почти без помарок, лишь задумываясь иногда над тем или иным оборотом речи, писал-то он по-итальянски. Писал без всякого напряжения, потому что слова, ложившиеся на бумагу, оказывается, давно созрели в нем:

«И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клич, исполненные тоски и негодования на свою прошлую жизнь, и, оставляя родной кров, богатства, почести, семью, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим, непреодолимым стимулом к деятельности».

* * *

Сеньор Тревес, издатель, дочитал последнюю страницу и экспансивно взмахнул руками:

— Бесподобно! Я ни о чем таком не слыхал!