Останься со мной!

Мы оба, не сговариваясь, одновременно посмотрели на застеленную красным плюшевым покрывалом, чересчур узкую для двуспальной кровать. Номера с двумя отдельными койками в этой шараге не нашлось.

Напряжение, повисшее в воздухе, казалось, можно было пощупать руками. Не знаю, о чем думал Олег, у меня же перед глазами проносились те сцены, когда мы падали на постель, совершенно не испытывая никакой неловкости, отчаянно желая только быть ближе друг к другу, прикасаться, ласкать, трогать губами, брать и отдавать…

Как я сейчас завидовала нам, не знавшим еще, что однажды мы будем разглядывать ложе, где нам придется вместе провести ночь, как пыточное устройство.

Радевич отвернулся, быстро расстегнул рубашку, стащил брюки и, откинув покрывало, аккуратно лег на самый край постели. Затем, не глядя, пошарил рукой по стене над головой и выключил прикроватную лампу.

Комнату мигом затопила темнота.

Лишь сквозь пыльные жалюзи пробивался синеватый свет с парковки, окрашивая воздух размытыми голубыми полосами…

Я закрыла глаза и мысленно досчитала до пяти, привыкая к темноте. А когда снова открыла их, могла уже разглядеть очертания мебели, отливающие синим в темноте простыни и темную фигуру на противоположной стороне постели. Я быстро разделась. Подумав, оставила длинную, до бедер, футболку и скользнула под простыню.

Мне слышно было его размеренное дыхание, тепло его большого сильного тела ощущалось даже на расстоянии, разделявшем нас. От его близости, от невозможности прикоснуться покалывало в пальцах…

Мы, словно окоченев, неподвижно лежали по разным сторонам кровати, напряженно вытянувшись, стараясь занимать как можно меньше места, чтобы ненароком не коснуться друг друга.

На парковке затормозила машина. Хлопнула дверца, и чей-то веселый голос громко заговорил по-турецки:

– И что он тебе сказал? Не может быть!

Грохнул смех, кто-то щелкнул зажигалкой. Потом хлопнула дверь соседнего номера. Там включили радио. Несколько раз повторился припев какой-то попсовой песенки, потом увлеченно забормотал ди-джей.

Олег, должно быть, уснул, я же все лежала в темноте, разглядывая пересеченный голубыми полосами потолок.

А потом где-то в радиоэфире раздались знакомые аккорды, и голос – мой собственный голос – запел «Останься».

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Нет, в самом деле, это же было очень смешно! Какое извращенное чувство юмора у судьбы! Песня, с которой когда-то все началось, которой я в тот вечер в посольстве заставила его обратить на меня внимание, смутила, рассердила, поставила в неловкое положение. Глубокая, драматичная, берущая за душу, которую я использовала, чтобы раздразнить Олега, а несколькими неделями позже – чтобы окончательно вскружить ему голову, заставить сбросить маску железного человека, сурового воина, не знающего обычных человеческих чувств, и открыться мне…

Эта самая песня издевалась теперь надо мной, словно высмеивая мою извращенную, вывернутую, никчемную, неуместную любовь.

Да, любовь, теперь, пожалуй, я могла назвать это ненавистное мне слово хотя бы про себя!

Да и могло ли у меня быть иначе?

Я ведь смертельно боялась этого чувства, впадала в панику от одной мысли, что смогу так подставиться под удар, сама создать для себя зону уязвимости. Я привыкла говорить себе, что я – единственная, кто мне нужен, и единственная, кто у меня есть. Я давно вытравила в себе все человеческое, понимая, что при моей работе какие бы то ни было неконтролируемые чувства не только не желательны, но и смертельно опасны.

Я просто хотела выжить, протянуть еще день-неделю-месяц на никогда не бывшем слишком доброжелательным ко мне белом свете…

Я пыталась защититься.

И теперь, когда оно обрушилось на меня, я оказалась к этому не готова. Я понятия не имела, что она может еще зародиться у меня в душе, пробиться чахлым зеленым ростком сквозь каменные плиты.

Я не знала, чем именно Радевич взял меня: может быть, своей неподкупной мрачноватой прямотой, сдержанностью и суровостью, наедине со мной оборачивавшимися такой принизывающей нежностью, что хотелось плакать, чуткостью и надежностью?

Одно я знала точно – то, что я чувствовала к нему, вот это выворачивающее наизнанку, тягучее, мучительное – это была любовь, черт ее возьми!

Любовь, которую я проморгала, профукала, предала…

Господи, что же должно было случиться в моей жизни, чтобы я научилась ценить мгновения, бесценные секунды бытия?

Что должно было произойти, что научило бы меня дышать полной грудью, любить и быть любимой? Почему по воле злого рока моя судьба сложилась именно так, что я ни на секунду не теряла внутреннего напряжения? Наверное, я так и не смогла поверить, что я – такая, какая есть, могу быть кому-то нужна…

В глубине души я считала, что не заслуживаю ничего большего, чем сомнительная «слава» группы Black cats. Ведь, по большому счету, только она на все сто процентов досталась мне заслуженно.