Остановки в пути

— Если Ельцина свергнут, нам всем конец, — предрекает он мне потом. — Вот сейчас все ругают, ругают Ельцина, идиоты, а разве это он страну до такого довел? Это же все коммунисты! А вот свергнут его — и, помяни мои слова, сразу же погромы начнутся! Сразу! В тот же день!

— Да хватит тебе, — откликается тетя, — ты уже года три о погромах только и твердишь, а где они, погромы? Все спокойно.

Но голос ее звучит как-то неуверенно.

Когда я спрашиваю бабулю, что же она обо всем этом думает, она пожимает плечами:

— Знаешь, мне и жить-то всего месяц какой-нибудь осталось. Не спорь, я знаю. Может, надо бы волноваться, думать, что же тут после меня будет, о детях, о внуках беспокоиться. А мне как-то все равно.

Да, спрашивать мне не стоило.

«В шесть вечера она еще поужинала, в семь позвала меня, то есть постучала по изголовью кровати. Еще успела показать, что у нее болит грудь и живот…»

Я снова трясся в поезде. Вот-вот совсем стемнеет. Поезд подъезжал к Выборгу, к финской границе. Ночные вокзалы как-то сразу утратили все свое волшебство.

Последнее, что я запомнил, уезжая из России, — это рекламный плакат: «Сникерс, полон орехов. Съел — и порядок!» Отправился в вагон-ресторан, купил батончик и проглотил его так жадно и так быстро, что меня затошнило.

«Говорят, умершего надо хоронить в его любимой одежде. Поэтому мы кремировали ее в фиолетовой юбке и в ее любимом коричневом свитере в цветочек. Вот так, повязав белый платок, укрыв красивым одеялом, мы и предали ее огню. На следующий день через весь город повезли урну с прахом на Еврейское кладбище, там же крематория, само собой, нет. Такси не поймать, да и цены они заламывают несусветные, так что о такси и речи быть не могло. Ну, ладно, заканчиваю, дорогие мои. По дороге приключилось с нами несчастье. Пересаживались с трамвая в автобус, как всегда, разумеется, в давке. И тут Аарон, слава Богу, уже в автобусе, уронил пакет с урной. Она разбилась, прах высыпался на пол. Что тут началось, ругань, толкотня, кто-то споткнулся и упал. Кое-как довезли остаток праха до кладбища и похоронили. Что ж, мертвые сраму не имут, а живые уж как-нибудь все это перенесут…»

II. Мой друг Виктор

Кто-то потянул меня за рукав. Я обернулся — передо мной стоял мальчишка примерно моих лет. У него были оттопыренные уши, светло-рыжие волосы и веснушчатое лицо. Он улыбнулся, но глаза у него оставались печальными. Он что-то сказал — не по-русски и не на иврите, я ничего не понял и на всякий случай отпрянул.

Виктор говорил по-украински, потому что родом он был, как я потом узнал, из маленького украинского городка на границе с Молдавией. Его семья, как и мы, приехала в Израиль всего несколько недель назад.

— Слушай, давай отсюда убежим, — сказал он по-русски, правильно истолковав мое удивление. — Это проще простого. Через забор, потом на холм. Только осторожно, чтобы воспиталка не увидела.

— А потом?

— А потом по шоссе, где автобус ездит, а потом в пустыню.

— Зачем? — Я не понимал, зачем убегать из подготовительной школы.

— Там в пустыне пещера, а в пещере живет гном.

— Гном? — ошеломленно переспросил я. — Да не ври ты! Мне мама говорила, не бывает никаких гномов.

— Нет, правда! — торжественно заявил он. — Вот чтоб меня так громом и разразило, чтоб меня молнией испепелило, если я вру!

Это звучало убедительно, тем более что громом его не разразило и молнией не испепелило. Я протянул ему жевательную резинку, он сразу же сунул ее в рот, испуганно огляделся, а потом прошептал мне на ухо:

— А хочешь, тайну расскажу? Ты никому не выдашь?

Я кивнул и затаил дыхание.

— У этого гнома, — прошептал он, — есть волшебная палочка. Он палочкой до нас дотронется, и мы заговорим на иврите, ну, сразу, и учить не надо. А еще станем умнее всех. Сможем сами заколдовать, кого захотим, в лягушек там превратить или в чудовищ. Вылечить сможем кого захотим или наоборот — до кого дотронемся, тот заболеет.

— Я воспиталку в швабру превращу! — объявил я, а потом, подумав, добавил:

— Слушай, а братика или сестричку он наколдовать может?