Остановка

– У нас, как везде сейчас. Стоит с десятка два домов, зажиточных по современным меркам, а остальное все – развалюхи. Да и люди изменились. Раньше в деревне было хорошо – по вечерам люди выходили на улицу, старики и кто постарше на лавочках сидели, пели песни, новости обсуждали, все были на виду и все про всех знали. Ребятишки по улице гоняли прямо босиком, в поношенных штанах и майках. Теперь же понаехали «новые». Понастроили «замки», сидят за высокими глухими заборами, и не знаешь, кто там живет? Бандит или просто предприимчивый человек? И внуков-то страшно теперь одних на улицу отпускать.

– Да…– протянула ее собеседница, – в городе тоже так, на улицу ребятишки одни не ходят, машин тьма тьмущая, людей злых много, а молодежь на нас, стариков, вообще как на умалишённых смотрит.

– Так вы городская?

– Из Нижнего.

– Давно из деревни перебрались?

– Давно. Когда еще молодая была.

– Работы не было?

– Да, нет, почему ж, была. Я учительницей в сельской школе работала, когда мужа своего будущего, Николая, встретила. Он в Княгинино жил. У них семья была зажиточная: отец портной – ходил со швейной машинкой за плечами и обшивал народ в местных краях, а мать с ребятишками сидела. Ребятишек у них человек десять было, и всех кормить было надо. Вот и невзлюбила она меня. Ведь, как-никак, после свадьбы у них лишний рот появился, а на зарплату учительницы много не купишь. А когда Галиночка появилась, совсем я чужая им стала, пришлось мне уехать с Галиночкой обратно в Нутренку. У мамы тогда сестра моя с мужем жила, да трое их ребятишек, потому я комнату снимала у одной местной вдовы.

– А муж что?

–. Муж остался в родительской семье, он человек робкий в душе, во всем матери привык слушаться.

– За другого вышла?

– Нет, – помотала головой старуха и поправила привычным движением платок на голове, – когда Галиночка умерла, я ее похоронила, а ему письмо отправила. Явился он через неделю. Говорит: «Прости меня, Любонька, я это виноват, что Галиночки нашей не стало». А я долго простить не могла. Вот закончу занятия в школе и к маме иду, иду потому, что плохо мне, потому что на квартире пустота, доченьки нет. Прошло несколько месяцев и я все ж простила Николая. Но с условием, что мы в город уедем и будем строить там свою судьбу, насколько сил и ума хватит. Так и уехали. Родили еще двоих детей, почти всю жизнь прожили в коммунальной квартире в деревянных бараках на Караваихе. Комната у нас была всего шестнадцать метров квадратных. Я в детском саду работала, а он в пожарке. Потом, когда уж дочка с сыном в университете учились, нам дали двухкомнатную квартиру, и мы переехали. Вот так и прожили свою простую, а в то же время и сложную жизнь. А вы все время тут жили?

Баба Нюра, прежде чем ответить, развязала котомку, достала хлеб, щедро намазанный маслом и покрытый сыром, и протянула его старухе.

– Поешьте, поди, проголодались тут за ночь.

– Спасибо, – ответила Любовь, беря бутерброд и с удовольствием его надкусывая, – есть и вправду очень хочется.

– Нет, я не из местных, – продолжила баба Нюра, выуживая из котомки бутерброд и себе. – До войны в Староивановке жила. Нашу деревню немцы захватили, мне тогда шестнадцать было. В деревне к тому времени только женщины, старики, да дети остались, мужики на войну ушли. Немцы, гады, заставляли нас их обстирывать, готовить, траншеи копать. Если сопротивляться будешь – расстрел! Тогда мы все жили впроголодь. Пойдешь, бывало, на речку летом, раковин насобираешь и суп из них с картофельными очистками сваришь. Потом наши пришли, и, наконец, свобода! Помню, ведут по улице пленных немцев, а они смотрят на нас так жалобно, воды просят. Нет, не было к ним жалости! Зачем они сюда пришли? Их кто сюда звал?